Дмитрий Новиков

Танго карельского перешейка

Я не верю в Бога, я просто радуюсь, что Он есть.

Обуреваемый красным портвейном, я спокойно и удобно расположился в мягком кресле, резонно ожидая, что уж в этом-то состоянии слова свободно потекут из меня, и нужно будет лишь легкими движениями пальцев направлять их в письменное русло. Все оказалось гораздо проще. За окном начинался сентябрь, постукивая мерзкими каплями по подоконнику, буквы тепло покачивались в перламутровой дымке полуночного опьянения, их заменяли возвращающиеся чувства. Они были приторно-горькими и терпковатыми, как внезапная встреча с кем-то, предавшим тебя или преданным тобой, но остающимся в памяти навечно с деревянной дощечкой на груди, на которой боль твоя легко разбирает слово "друг".

В той давней осени тоже был сентябрь. Были такие же ранние дожди, и листья, прилипшие к мокрому асфальту, который так же смешно писался через "ф". И был запах мокрого, который через "ф", вернее даже не запах, а чувство мокрого асфальта, со своей печальной и холодной серебристостью, в которую уже ни один дождевой червь не вылезет, озябнет.

Та осень стала особой для Игорька, одушевленной особой, загадочной, изящной и тревожной. Причины этого он легко формулировал сам в моменты, когда позволял себе задуматься. Их было несколько, и каждая казалась очень важной. Если расставлять по степени тревоги, то безусловно первой был предстоящий призыв в славные вооруженные ряды. Перед ним отступало недавнее окончание школы со всеми этими смышлеными одноклассницами в белых фартучках, которых так нелегко было уговорить потрахаться даже в ночь последнего школьного бала; казалось незначительным поступление в пугающе огромный зданием университет, стали мелкими все страхи вступительных экзаменов с долгожданным результатом, что "ты не есть самый глюпый мальтчишка "; даже само прочувствованное и продуманное ожидание первой любви несколько снизило свою остроту.

Наверное, это и должно было стать тем самым первым столкновением с реальной жизнью, которым так пугали всегда, которое сам предчувствовал, боялся, горячился, спрашивал ночью у случайных знакомых на осенних автобусных остановках: "А каково оно там?" И случайные знакомые не могли толком ничего объяснить, лишь мычали простуженно, да чувствовалось, что у них есть что сказать, просто выразить это обычными человеческими словами ой как трудно . Летом, перед самым призывом, Игорек пришел в военкомат на комиссию и прошел ее с доблестью, будучи абсолютно здоровым. Тупошарый воинский дух присутствовал уже в этом, довольно гражданском заведении. Их голожопую группу водили по коридорам, и хирург, попадавшийся в каждом пятом кабинете, так и норовил потрогать за яички.

В одной из комнат-таки случилось происшествие, рассказы о котором заняли достойное место в фольклоре. Призывники один за другим послушно поворачивались задом, нагибались, разводили ягодицы руками. Видимо, геморрой бывает очень важен для определения годности в тот или иной род войск. С ним нечего и думать о карьере танкиста или краснознаменного конника, хотя в подводники - добро пожаловать. Он не был болезненным обладателем багровых кавернозных телец, этот несчастный юноша, просто - слегка глуховат, а может быть, всего лишь сильно стеснялся. Команды повернуться и нагнуться были выполнены им образцово, даже с некоторой лихостью и ухваткой. Но дальше началось непредсказуемое. "Раздвиньте ягодицы руками ", - юноша прислушивался. "Раздвиньте ягодицы руками ", - мышцы на ногах заметно напряглись . "Блядь такая, раздвинь ягодицы руками, наконец", - вскричала дежурный хирург. Испытуемый задергался в ужасе, не понимая, чего хотят, затем на мгновение задумался и, низко наклонясь, широко распахнул руки в стороны. Вид этого несчастного самолета был комичен до смерти. Смеялась комиссия, смеялся призываемый контингент, смеялись уборщицы и медсестры. "Самолет" медленно окрасился в красный цвет.

Перекрестившись десять раз, что не он стал причиной этого гомерического хохота, Игорек наконец оделся и предстал пред очами вершителей судеб. Военный комиссар, представитель властей, пожилой комсомолец и еще несколько заведомых патриотов вальяжно заседали за длинным столом. "Призываетесь на службу в начале ноября ", - медленно промолвил военный чин. " Но ведь мне в декабре лишь исполнится 18 ", - в ужасе вскричал недавний призывник . " Ничего, пока туда доедешь, как раз исполнится", - прокаркал комсомольский деятель. Тут уж Игорек совсем упал духом. Ведь совсем рядом еще была знакомая, любимая жизнь с повседневной возможностью свободно выйти на улицу, чтобы пошаркать ногами по упавшим листьям.

- А хочешь в военное училище? - спасительно протянулся к нему предательский хоботок комсомольца.

- Нет, нет, ни за что… - Игорек закричал изо всех, дозволенных военным приличием сил, и этим выдал себя.

- А почему? - тут же с интересом стервятников к ослабевшей жертве придвинулась вся комиссия.

Внезапно близорукая храбрость проснулась во вчерашнем школьнике, и, не зная, как лучше выразить отвращение к замаячившей карьере, он выдохнул:

- Мирным трудом на благо Отечества !

- Ах, так, - удовлетворенно проскрипел зеленый полковник и каллиграфическим почерком вписал в призывное свидетельство: "Северный флот, атомные подводные лодки".

Призывная комиссия успешно закончила свою работу. Усталые врачи довольно потирали руки и расходились по домам, рассказывая свежеиспеченные анекдоты.

Игорек с друзьями тоже радостно выбежали из мрачного здания и бодро отправились пить пиво, благо издалека было заметно, как клубится очередь у гастрономической "стекляшки" - пиву быть. Неприятный осадок утренних построений юноши постарались побыстрее погрузить в прохладную пену, и мера эта оказалась действенной, но краткосрочной.

Уже на следующее утро в животе у Игорька поселился кто-то холодный и склизкий, наверно, устрица. Своими вялыми фимбриями она тревожила внутренности, добираясь до души. И не стало от нее спасения. " Морфлот, три года, морфлот, три года", - пришептывала она днем и ночью. Так продолжалось всю последнюю неделю лета, но потом устрица понемногу прижилась и стала даже какой-то родной. По крайней мере, ее постоянное присутствие придавало остроты и печали всем чувствам. А может быть, это просто был возраст такой, пубертатный.

Так незаметно подступил сентябрь. Пришло время поездки в колхоз. О, кто не знает, кто не ездил в колхоз на первом курсе своего первого университета, тот не жил, не чувствовал, не страдал.

Их собрали на вокзале, юных и окрыленных. Настороженно и чутко две сотни молодых людей присматривались друг к другу, и Игорек в очередной раз в робости своей порадовался, что он - вместе с друзьями, и не надо стоять в мучительном одиночестве и делать вид, что думаешь о чем-то очень важном.

Уже было время, когда советские люди начали запросто выходить в джинсах не только на первый бал, но и на грязную работу, и поэтому все девчонки были удивительно милы и стройны. Молодость их, незнакомость и многочисленность таили в себе какую-то прелестную тайну, осеннее свежее очарование, которому не только не мешал, а наоборот, даже помогал быстро разнесшийся слух , что одну из старшекурсниц зовут Rima pudendi, что все они, начиная со второго курса, удивительно искусны в любви, и даже вчерашние школьницы, поступив на медицинский факультет и впервые вырвавшись из-под родительской опеки, тоже поглядывали томно и с неуклюжей грацией молодых кокоток.

Подошел поезд, и все полезли по вагонам, интуитивно занимая места рядом с понравившимися. У юношей в рюкзаках приятно позвякивало, и эти игры во взрослую жизнь были уже последними играми, следом обрывалось детство, возмужалость становилась обыденнейшим из времяпрепровождений, где никогда уже не повторится простое и чистое чувство восторга, когда в кругу новых знакомых, под их одобрительное бормотание мощно достаешь купленную с риском быть прогнанным из винного магазина за вопиющую молодость бутылку водки.

Я начинал писать что-то с претензией на прозу и не знал, что нужно чувствовать, что думать, как вести себя перед самим собой. Была приобретена борода, как непременный атрибут, в беседах с близкими и посторонними стали проскальзывать смешные непроизвольные намеки - пописываю, мол. Но самому перед собой никак не определить было свой новый статус, название того, чем занимаюсь: то ли уже пишу, то ли балуюсь, то ли это школьное сочинение на вольную тему. Но вскоре необходимость определять отпала за ненадобностью. Я хотел писать, писал, количество страниц росло и неважно становилось, похвалит кто-нибудь за это или нет. Стало радостно просто делать маленькие открытия вроде тех, что стиль во многом зависит от тренировки, как умение бросать мяч в корзину или метко стучать молотком, что, вопреки всем сомнениям, иногда удается построить фабулу, и постройка эта может получиться удачно выпуклой, что название и первая фраза не есть самые важные вещи, по крайней мере до тех пор, пока не начнешь первый раз читать свои листки. И лишь никак не поддавался осмыслению парадокс широкого спектра чувств от удовольствия до мучительности. На удивление и вопреки, сам процесс выбора и складывания нужных слов оказался не только не тягучим и терзающим, а восторженно сладостным. Мучительность, странным образом, проявлялась в те моменты, когда не пишешь, то есть вся остальная жизнь, кроме нескольких часов в неделю, а то и в месяц, стала ужасной смесью легкой забывчивости того, что должен делать, и острого холода в животе, граничащего с ужасом и ощущением душевной неприкаянности: я сегодня опять ничего не написал...

Поезд неторопливо стучал колесами, за окном тянулось очарование очей. Прошла скованность первого знакомства, и народ начал дружить покупейно. Водка и разговоры лились рекой. Заодно питались домашними припасами, бездумно и жадно поглощая любовно собранную родителями снедь. Восхищенным вздохом встретили утку, нашпигованную грибами, которую достал из аккуратного портфеля чернявый мальчик с печальными семитскими глазами . Игорек уже знал, что его зовут Боря Будницкий, и призрак фаршированной щуки заметался над дичью. Ехали долго, всю ночь и большую часть утра. Естественно, спали только больные и слабые, слабость свою этим проявляя и тут же получая клички в силу своей сонной беспомощности.

Так, вне сознания, получаем мы имена, и носим их потом всю жизнь, не в силах изменить не только судьбы, но даже имени своего; так же получаем и клички, и потом, чтобы перестать быть "Кимоно" или " Трипой", нужно полностью сменить окружение, место жительства , и постараться больше никогда не запахиваться в фуфайку на японский манер. Но и здесь никто не застрахован от того, что лет через двадцать, проходя солидным и уважаемым доктором по главной улице далекого сибирского города, ты вдруг не вздрогнешь, услышав истошный крик: "Кимоно!" и увидев бегущего к тебе такого же толстого и плешивого однокурсника. И не дай Бог, чтобы рядом оказался кто-нибудь из нынешних коллег - назавтра все медсестры будут радостно шептать за твоей спиной : "Кимоно, кимоно, кимоно".

Все когда-нибудь кончается, доехали и на этот раз. Поселили их в бараках в лесу, кухня тут же, до деревни - три километра пешком. Удобства рядом, на улице, и общие - отсюда досадная необходимость постоянно держать дверь изнутри. И странное дело, все эти нелепые и обыденные мелочи покрывались через какое-то время легким флером и становились щемящими свидетелями юности.

Когда пытаешься натужно вспомнить что-нибудь на заданную тему, то в памяти всплывают прежде малозаметные детали: рябиновый куст, обсыпанный дождем, который видел, когда открывал глаза, целуясь с существом без имени, прекрасной носительницей пронзительной женской сути; ночная дорога в лесу, по которой ходили за дикими яблоками, мучительно выбирая из малознакомых девчонок: какую же из них полюбить навеки; грязные ведра, на которых сидели вдвоем, беседуя со вчера еще незнакомым кем-то, когда внезапная общность слабо вспыхивала в одной фразе, и рождалась дружба. И вызволив эти образы из темноты памяти, вдруг понимаешь, что был счастлив тогда, в те минуты, воспоминания о которых отзываются сейчас в сердце сладким щемлением. И все в прошлом, в прошлом. Но горечь эту немножко смягчает знание о том, что и о сегодняшнем дне тоже подумаешь когда-нибудь с печальным удовольствием, ведь счастье - это категория прошедшего времени, и нельзя, глупо сказать : "Я счастлив", - но легко: " Я был счастлив еще минуту, мгновение назад!"

Игорек попал в бригаду грузчиков, и не пожалел об этом. Они были элитой картофельных полей, силой своей и ловкостью восхищая окрестных почитательниц. Бедные девчонки незлобиво копались голыми руками в сырой и холодной земле, постоянно подгоняемые комсомольскими вожаками, а грузчики, вольготно развалившись у костра в ожидании очередной машины, угощались различными яствами: печеной картошкой, сырым луком и селедкой, выпрошенной в деревенской столовой, выловленной из огромной ржавой бочки и сочащейся жиром и внутренностями. Не было на свете ничего вкуснее этого.

А потом опять за работу, хватать мешки и бросать их в кузов, где самый ловкий умело высыпает их прямо на лету. Иногда грузчиков ожидал заботливо подготовленный дамами сюрприз: клубень, до легкого омерзения похожий на гениталий, уютно свернувшийся на полном мешке. Дни сменялись ночами, затем опять были дни, а по вечерам развлекались как могли, то есть почти никак. Но при всей скудости возможностей самые незатейливые были остры и хороши. Заведешь, бывало, девицу на турнепсовое поле, поешь с ней корнеплода, стихи почитаешь, а на обратном пути, глядишь, и получится где-нибудь под елкой, где посуше. Сентябрь же раскрашивал леса в свои цвета. И деревья, засыпая, мудро и томно смотрели на человечье копошение, как и на муравьиное, впрочем. Но от муравьев хоть польза какая-то была, да и в лесу они постоянно, а эти, смешные, придут - уйдут, наследят, а спокойствия не наберутся, опять бегут куда-то. Лишь иногда кто-нибудь замрет на миг, вздохнет поглубже, да видно станет по лицу, что понял внезапно важное. Но нет, отряхнется и побежит дальше.

Приблизилась последняя ночь, которую ждали, предчувствовали преподаватели и предвкушали студенты. С получки Игорек как и все, скинулся на водку, и даже в составе ответственной группы ходил на закуп. Закуски мужская половина не готовила никакой, надеясь в разгар праздника поживиться, кроме всего прочего, еще и едой у старательных и трудолюбивых соседок. Долго и нудно тянулся вечер, но лишь только началась дискотека, все понеслось в бешеном, рваном и веселом ритме. Игорек с друзьями внезапно оказались очень пьяными, и время стало то вдруг мчаться, сломя голову, то струиться медленно и плавно, как равнинная река. Картины странного лесного карнавала сменяли друг друга, танцевали пары и одиночки, кого-то уже повели блевать, вбегали и выбегали люди, заливисто хохотали девчонки. Игорек весело и бесцельно метался от одной компании к другой, слушал восторженных ораторов, сам порой вставлял реплики, выпивал очередную рюмку и бежал дальше. И то обычное, возрастное, постоянное ожидание чего-то чудесного, радужного стало нестерпимым. Сердце сжимало от радости, тоски и печали одновременно.

И вдруг Игорек увидел ее. Он видел эту девушку и раньше, но увидел впервые. Она вошла в комнату, слегка поправляя рукой волосы, и улыбнулась всем своей прекрасной, болезненной , изломанной, мудрой улыбкой. Игорек задохнулся. Он вдруг ясно увидел свою судьбу, увидел счастье любви, которое его посетило, и отчаяние конца этого счастья, горькое блаженство знания об этом конце и страх перед этим знанием и этим блаженством. Все было в ее улыбке. Игорек легко различал мельчайшие детали того, что будет. Будут восторги и страдания первых месяцев, когда все страшно, потому что дышишь любовью и задыхаешься, чуть только плоскогорье. Будет счастье уверенности и нежности, и лишь мелкие внешние, бытовые неудобства помешают полной гармонии. Будет тягучее ожидание разлуки и сама она, холодная, медленно клинком по сердцу проводящая. Будут обещания и клятвы в верности, и ожидание, долгое как жизнь, и письма, приходящие реже, чем хотелось бы. Будет новая встреча и новый старый восторг, и жажда неутолимая. Будет блаженное спокойствие. Будет спокойное блаженство. Придет беспокойность и страх, придет беспокойность излишней спокойности. Будут непонимание и рутина, и ужас уходящей любви. Будет расставание, ужасное, как гражданская война, будет рваться по живому, и необходимость, и необратимость этого тоже будут. Будет битва насмерть, которая до смерти не дойдет, и поэтому не избавит от боли. Будет любовь, разорванная на части, но жить не перестающая, как червяк дождевой, все равно живущая, искалеченная, живая и непоправимая, не желающая быть поправимой… Все было в улыбке, все она сказала. Боль и радость пополам. Но радость вначале, а боль потом. Боль... …

Игорек выдохнул воздух. Снова вздохнул и пошел к Ней.