Михаил Рабинович

Страх

1
Когда я познакомился с Юлей, то почему-то сразу привел ее сюда, к этому большому, как в детстве, дому, выходящему сразу на три улицы, к скверику, огороженному рыжими трубами, к вечно голодным и жирными голубям, к запаху горячего хлеба, идущего от пекарни...
- Вот там, за этими окнами, я жил, - сказал я, - на четвертом этаже, прямо напротив входа в метро.
Дом тогда стоял без крыши, шел ремонт, и сквозь пустые окна виднелось серое небо. Собирался дождь, но так и не собрался, мы пошли к Таврическому, было холодно, осень.
Меня все время тянет сюда - как муху на мед, как преступника на место преступления, как больного к врачу, который, впрочем, и сам болен.
- Когда приезжал Фидель, его машина остановилась здесь, на углу, - рассказывал я. - А бабушка везла меня в коляске, и мы с ней ему помахали. "Куба - любовь моя!" Знаешь такую песню?
- Нет, - ответила молчаливая тогда Юля.
- "Знаете такую песню?" - спросил я, - мы были еще на "Вы". Она младше меня, и мне пришлось сказать: "Я тоже не помню, как махал Фиделю, это бабушка потом мне говорила - "Куба - любовь моя".
Я никого не любил тогда: осень, холодно, собирался дождь, но так и не собрался.
Мы шли молча. Наверное, Юля решила, что я поклонник Кастро, а мне она показалась слишком юной.
В следующий раз мы стретились нескоро и случайно. Здесь же, у метро. Юля показала рукой и сказала: "Вот за этими окнами вы и жили". Ремонт еще не кончился, и сквозь пустые и трес-нутые окна виднелись обломки неба.

Саша нравился девочкам, а я - нет.
А Саша нравился.
Даже самая красивая, как всем нам тогда казалось, девочка, самая высокая - ростом почти с пятиклассницу, даже Света однажды свалила Сашу на пол и потащила его за серые школьные брюки по коридору.
Ему, конечно, было приятно, интересно, и они играли так всю переменку. А я стоял у дверей класса, стараясь не смотреть на них, и ел яблоко. Каждый день мне давали в школу яблоко и булочку. Мы с Сашей друзья, но у него есть еще много друзей. На уроках я сидел за одной партой не с ним, а с бледной и плохо учившейся девочкой.
Однажды на рисовании у себя на коленях я нашел записку: " Боря, давай с тобой дружить". Я посмотрел на соседку. Она сидела, отвернувшись. Это написала она - ведь бумажка была развернута и не могла долететь с другой парты. Но что теперь делать? Я был обрадован, взволнован, но все-таки жалел, что записку написала моя соседка, а не Света. К тому же я боялся, что надо мной будут смеяться. На перемене я показал уже немного мятую бумажку Саше. Не для того... не только для того, чтобы похвастаться, а просто спрашивая совета, как у человека более опытного в этих делах. Мы спрятались в туалете.
- Записку надо уничтожить, - сказал Саша.
- Нет, зачем!? - крикнул я, но Саша быстро скомкал бумажку и кинул ее в унитаз. Я, примерный мальчик, спустил воду.
На следующем уроке - чтении, соседка почти на меня не смотрела. Я чувствовал: надо что-то сказать, но не знал, что... Так ничего и не сказал... и она тоже молчала, даже когда ее вызвала отвечать учительница.

Я - неловкий, толстый, неуклюжий - покупаю булочку для завтрака в школе и хлеб. Я прохожу мимо кассы (только ввели самообслуживание) и получаю пятачок на сдачу.
Человек, лицо которого сейчас я не помню, но представляю, подходит ко мне, улыбается и спрашивает тихо: "Ты аид?"
- А что это такое? - говорю я еще тише, чем он.
Я догадываюсь, что он спросил о чем-то необычном, пугающем, щемяще-странном... не то, чтобы о неприличном, но неловком каком-то... о чем не говорят вслух.
- А что это такое?
Он смеется: "Спроси у своих родителей".
- Ладно, до свидания, - вежливо говорю я. а он смеется еще больше и хлопает меня по плечу.
Булочная прямо в нашем доме, и если меня долго нету, то родители волнуются и выходят на лестницу. Я медленно иду по улице до своей парадной, как бы случайно жду, пока кто-нибудь войдет вовнутрь, и захожу тоже. В этот раз поднимаюсь с нашей пьяной соседкой, Любкой-продавщицей. Сейчас она трезвая и молчит.
Бабушка встречает меня на площадке у входа в нашу квартиру, а с Любкой не здоровается, потому что вчера вечером был скандал, и Любка сбросила с антресолей мой велосипед и два ведра.
Я думаю, как рассказать о том человеке из булочной. Понятно, в коридоре говорить нельзя. Только в комнате, при закрытой двери. Хотя, бывает, соседи подслушивают...
Я говорю тихо. Взрослые слушают, смеются, краснеют, но ничего не отвечают. Бабушка беспокоится: "А больше тот дядя ничего не говорил? Он не звал тебя куда-нибудь?"
Я отдаю хлеб, пятачок тоже.
"Не волнуйся, бабушка, - говорю я, - по-моему. тот дядя тоже аид".

Когда пьяная Любка-продавщица напивалась со своим мужем или просто так, одна, то в коридор мне разрешалось выходить только с кем-нибудь из взрослых. Поэтому я не боялся ее. Но были и другие соседи: тетя Зоя, к которой по ночам приходил в гости известный клоун; бывший милиционер Степан Трофимович, получивший медаль за то, что вытащил из люка мертвого бандита; тетя Верка со своим мужем Валентином Исааковичем, которые жили в длинной и узкой ванной комнате; алкоголик Володя, дебильный, но добрый; второгодник Витька с мамой и одним, а потом другим отчимом; Зоя Константиновна, которая угостила меня однажды бутербродом с черной икрой - а я сразу не взял и прежде пошел мыть руки, а Зоя Константиновна, узнав в чем дело, сказала, что у нее-то руки чистые и почему-то спрятала их за спину; еще одна продавщица - Клавка, она однажды совсем голая бегала по коридору и зацепилась за телефонный шнур, и упала, а я выходил из туалета и увидел ее, и мне было не интересно, а страшно, только страшно, потому что Клавка была пьяной и рычала по-звериному, и все выскочили в коридор, а Витьку, хоть ему было уже лет пятнадцать, в это время у себя в комнате порол второй отчим, и Витька потом огорчался, что это не он выходил тогда из туалета, и издевался надо мной - ведь мне было страшно, только страшно смотреть на голую Клавку, а даже не любопытно...
Жили в квартире еще и другие соседи, но самая опасная все-таки пьяная Любка-продавщица. А я ее не боялся. Однажды я видел, как она, всхлипывая, плакала на кухне, уткнувшись в окно на улицу.

Я часто ходил в булочную покупать себе булочку для школьного затрака. В магазине много чего интересного, много народу и совсем не страшно. Страшно утром идти в школу, спускаться по громадной пустой лестнице с высокого-высокого четвертого этажа.
Бабушка выходит на площадку и говорит мне последний раз: "Проверь, ты ничего не забыл?", а я медленно прыгаю со ступеньки на ступеньку. Я их считаю, я уже умею считать до тысячи, это очень много... и ступенек много, лестница длинная-длинная и пустая. Я иду, бегу со ступеньки на ступеньку, через одну, через две. Бабушка остается все дальше, дальше... Я знаю, что она там, наверху, но не слышу ее и, пролет за пролетом, бегу быстрее. На лестнице почему-то обычно никого нет. Быстрее, быстрее... Сейчас, еще два поворота, и я увижу дверь на улицу - выход. Я бегу из всех сил.
- Все-е! - кричу я бабушке.
На лестнице гулкое эхо: она, наверное, слышит меня, а, может быть, нет, - я не спрашиваю ее потом об этом, стесняюсь, да и в самом деле днем забываю о своих страхах.
Еще восемь ступенек - последних.
Я бегу к входной двери, кричу: "Все-е-е!"
Добегаю, толкаю дверь.
Улица. Напротив нашего дома - метро "Чернышевская".

От самого метро мы шли молча.
Мы купили морскую капусту, но выйти из магазина не смогли - вдруг начался сильный дождь. Мы стояли в тамбуре, смотрели вниз - как от асфальта отскакивают брызги. Рядом оказался немолодой и нестарый человек в сером костюме. У него было обычное сморщенное лицо, и он тоже смотрел через стекло. Брызги сюда не долетали. Недалеко был Смольный.
- Не страшно носить могиндовид по улицам? - спросил человек.
- А с моим лицом по улице не опасно ходить? - раскрасневшись, сказала Юля и поправила значок.
- Конечно, конечно, - буркнул человек и провел пальцем по стеклу. Стекло было пыльным. - Но все же, поезжайте домой и носите, что угодно.
- Вы так думаете? - с вызовом спросила пунцовая Юля, а я молчал. Зачем она вступает в эти разговоры...
- Мой брат живет там, - вдруг сказал человек, и я заметил его большой нос. - Живет ... и ничего... есть работа, прожить можно. Было бы здоровье. - Он вздохнул, я понял, что у него-то со здоровьем не очень. - Дома-то прожить можно.
В тамбуре стоял еще кто-то, повернувшись сутулой спиной.
- Поезжайте, - понизив голос, сказал человек. - Здесь ничего хорошего не будет.
- А вы что же? - спросил мерзкий я.
- Надо бы. Я виноват так же, как вы, - не совсем понятно сказал он, - но у меня здесь два сына женатых, внуки. - Человек помолчал. - Я пришел к раввину, а он мне: "Это не ваши внуки, это дяди Васины".
Дождь не кончался.
Человек вдруг засуетился, дернулся к входу. "А я вам советую - снимите, снимите... Время сейчас такое".
Он вошел в магазин, к банкам с морской капустой. Больше в магазине ничего не продавали.
Мы вышли на улицу. Она была пустынной. Моросил дождь. Юля сжимала в руках значок.

Погром должен был случиться 26 февраля. Вначале это всерьез не принимали, все посмеивались, иронизировали, а потом как-то вдруг поверили... и кто испугался, кто обрадовался, а кому-то просто стало интересно. По радио, телевидению много и истерично успокаивали, и испугавшихся становилось все больше. В пятницу у нас на работе повесили объявление: "Народный фронт призывает не ходить на митинг. Действительно, возможны провокации". Перед уходом, прощаясь, сотрудники с чувством, многозначительно пожимали мне руку. Некоторые шепотом давали советы.
За день до погрома, в субботу, погода была хорошая. солнечная. Мы с Юлей вышли прогуляться.
На улице народу было мало, а "русскоязычных" почти совсем не было. Рынок пустовал, так как все понимали, что бить будут не только евреев, но, конечно, и кооператоров, и, по выражению любимого народом тележурналиста, "лиц южной национальности". Говорили, правда, что еще и коммунистов. Чтобы не допустить этого, их, мол, рано утром в день погрома вывезут в целях безопасности за город, чуть ли не на 101 кимлометр. Но это уж была ерунда и провокационные слухи - ведь как по внешнему виду отличить коммуниста от другого человека?
Мы дышали воздухом, солнечным и прозрачным, и вяло ругались на бытовые темы. Две девушки с грустными кривыми носами шли по парку и, гордые своей смелостью, оглядывались по сторонам. Они на нас заговорщески посмотрели, и я им улыбнулся, но по-отечески - чтобы Юля не стала ревновать. Мы уже год жили вместе.
Когда стало темнеть, Юля сказала, что у нас много домашних дел, и поэтому необходимо срочно вернуться. Нам, оказывается, уже много звонили, волновались, где мы болтаемся так поздно, ругались и удивлялись на нашу безалаберность.
- Все идет по плану. Сказано завтра, значит завтра, - успокаивал я.
День погрома прошел тихо и скучно.
Юля не выпускала меня из дому, даже за газетой. Мы ничего не делали, слонялись по квартире, думали, разговаривали по телефону и пили много чая, который заваривали прямо в чашке.

Я не помню, как мы получили отдельную квартиру, хотя был уже большой, в классе шестом.
В новой школе все, и я тоже, боялись хулигана Трофимова. Он не был очень сильным, но предыдущие хулиганы нашей школы, постарше, заставляли его уважать. Они всегда ходили вместе с ним.
Однажды они сидели при входе в школьную столовую и отбирали деньги.
- Эй ты, блин, - сказал мне один из них, улыбчатый, который на днях отправлялся в спецшколу (через два года убил человека, а еще через год был расстрелян). - Эй, ты - сказал он. - Дай десять копеек.
Я вынул два пятака.
- Дай ему, - сказал улыбчатый. показывая на Трофимова.
" Приучает", - понял я, подошел к Трофимову и положил деньги ему на колено.
Я положил пятачки на край колена, так, чтобы они слетели на пол. Трофимов недовольно посмотрел на меня. но деньги поднял сам. Когда он наклонялся, его голова почти коснулась моей ноги.
Улыбатый выругался, привстал... но вид у меня был напуганный, и он решил, видимо, что все получилось случайно.
Потом Трофимов вырос, освоился, и больше таких вольностей я себе не позволял.

Мы возились на школьном стадионе, и вдруг приехал Трофимов на мопеде. Он стал давить нас, а мы убегать от него. Я крутился около стоек футбольных ворот, потому что там мопеду трудно разворачиваться. Но Трофимов петлял рядом и все-таки старался меня задеть. У него было хорошее настроение, и он даже не отбирал деньги.
Оказалось, в тот день он отобрал у кого-то мопед.

День, когда меня принимали в комсомол, запомнился мне надолго. В этот день у меня украли меховую шапку. Я вернулся с собрания, а шапки на вешалке не было.
- Кто, кто мог это сделать? - в недоумении кричала учительница физкультуры, которая дежурила тогда по школе. - Ну, мы это так не оставим!
- Что случилось? - спросил подошедший вразвалку Трофимов. На голове у него была шапка.
- У меня шапка пропала, - сказал я.
- Какая? - спросил Трофимов, наклонив голову.
- Да вот такая же, как у тебя, - выдохнул я.
- Че такое? - заорал Трофимов и пошел выгнутой грудью на меня.
- Ничего, ты чего? - сказал я, отступая, а физкультурница сдерживала его и успокаивала.
- Ничего, - говорил я, - мало ли таких шапок...
Трофимов успокоился и ушел.
Я-то был уверен, что это он стащил шапку.
И физкультурница это знала.

Раньше мы, советские люди, почти не боялись провокаций. Провокации могли случиться с нами только за границей. Но вот однажды умер Брежнев. В день похорон я был на дне рождения у девушки Наташи. Юлю тогда я еще не знал. Это был, кажется, понедельник. Утром на работе все смотрели по специально принесенному из дома маленькому телевизору, как гроб с генсеком опускают в землю.
Я не смотрел, а думал, как вечером пойду в гости. Мне не было стыдно, потому что и остальные не переживали, а только любопытствовали.
Кто-то вздохнул: "Что нас теперь ждет? Смутное время. Во всяком случае, эти дни надо быть осторожнее".
Юра Порошков и еще несколько человек согласились за два отгула провести вечер и ночь на работе, во избежание недоразумений охраняя здание: ведь у нас есть множительная аппаратура! Мне почему-то не предложили, но я все равно бы отказался и поехал бы на день рождения Наташи.
Она была некрасивой и очень умной девушкой, так что я иногда чувствовал себя с ней неловко.
Народу было много. За столом мы выпили с Наташей на брудершафт. Ее мама все время прижимала палец к губам полушутливо, но и полусерьезно: "Тише, тише... У народа траур, а вы кричите".
Ничего особенного в тот вечер я Наташе не сказал, хоть и уходил последним. Я вошел в полночный пустой троллейбус, показал проездную карточку.
Троллейбус, завывая, мчался по ярко освещенным в ту ночь улицам. Вдруг водитель остановил машину, высунул голову и осторожно подозвал меня: "Ну что, все спокойно? - спросил он. " "Спокойно", - ответил я. не понимая.
Он вгляделся в мое лицо:
"А что это вы мне показали?"
"У меня проездной. - быстро сказал я, открывая его опять. - Поэтому я и не взял билет".
Водитель махнул рукой, засмеялся:
"А-а-а, это он в красной обложке. А я-то решил... красная книжка".
Мы поехали дальше, и он открыл мне двери у самого дома.

Вот уже восемь лет каждый день, кроме выходных, чуть раньше положенных одиннадцати вместе с другими некурящими мужчинами нашего этажа я выхожу в северный холл.
Курящие собираются в южном.
Старейшина (не по возрасту!) северного холла - Юра Порошков.
Юра - спортсмен и любитель спорта. Мы часто обсуждали с ним футбольные матчи и радовались, если побеждали команды социалистических стран.
Порошков - поборник равенства и справедливости. Но он читал слишком много газет и в борьбе за справедливость становился беспощадным.
Когда умерло еще несколько генсеков, в разных газетах перестали писать одно и то же, Юра попрежнему пытался изучать всю прессу: вначале на это хватало и времени, и денег. Но трудно разобраться, сориентироваться... тем более, что вначале на многое лишь намекали.
Однажды в холле заговорили о "деле врачей". (Я молчал). Перебивая всех, Юра вспомнил статью на эту тему, где слово "еврей" даже не упоминалось. По Юриному убеждению, это была борьба против медицины.
Когда "Память" еще только начала "вспоминать", кто-то увидел на площади их откровенный плакат. Порошков не верил. Казалось, он не понимал, о чем идет речь... Потом что-то вспомнил, сказал:
"Это что! Писали, у них даже чуть ли не антисоветские лозунги".
Юра - любящий отец. О своей жене он не рассказывает, но ясно - он ей не изменяет. Он искренне борется за справедливость. Когда спокоен, не лишен иронии, но в споре становится резким и приходит в ярость.
Однажды я увидел на столе его любимую "Советскую Россию", "Литературную газету", а рядом - в какой-то газетке демократов статью "Можешь выйти на площадь?"
"Нет, никогда он не выйдет на площадь", - успокоил я себя. Но он все еще верил печатному слову. Сейчас я знаю, какие слова он выбрал.
Мы по-прежнему обсуждаем с Юрой футбольные матчи, хоть я их сейчас и не смотрю, а команд социалистических стран становится все меньше.

Саша был более бойким и шумным, чем я. Он нравился девочкам, а я - нет. Он часто дрался с мальчишками, а я - почти никогда.
Однажды Саша даже плюнул в рот главному силачу нашего класса Полеву. Тот его, правда, поколотил потом, но все же Саша не испугался плюнуть.
Как-то противный Мишка Макаревич сказал Полеву, мол, Саша - еврей.
Полев не поверил, но все же они поймали Сашу на переменке для объяснений. Полев спрашивал спокойно.
- Да, - ответил Саша и опять приготовился драться. - Но не только я, - вдруг крикнул он.
- А кто еще? - спросил Полев.
- Борька Геллерштейн тоже, - сказал Саша. Мне показалось это предательством. Они подошли к мне.
- Геллерштейн, ты еврей? - спросил Полев. В сущности, он был хорошим парнем, только очень сильным.
- Нет, - ответил я.
- Честное слово? - прищурился Полев. Я не мог соврать.
- Да, ну и что? - сказал я и снял очки. Полев был очень удивлен. Он никак не ожидал обнаружить евреев в нашем классе. Он знал, что все евреи живут в Израиле и постояно нападают на арабов.
- Вообще-то у нас их много, - сказал я (так и сказал: "их"!), чтобы продлить время разговоров до тех пор, пока переменка не конится. - Макаревич, ты ведь тоже, да?.. Это можно определить по фамилии, - пояснил я Полеву. Конечно, я не был в этом уверен, я просто отвлекал внимание. Я боялся. что Полев будет мстить за арабов, которые недавно проиграли войну (по радио очень много говорили об израильских агрессорах).
Мишка тут же исчез. Спустя несколько лет оказалось, что я был прав.
Макаревичи, как тогда говорили (шепотом) - "уехали".
А Полев до конца переменки удивлялся, но никак не проявлял своего возмущения. Только спросил у меня, уже перед звонком на урок: "Ну, и тебе не стыдно?", а я не знал, что ответить.

- Бабушка, а когда люди умирают, они потом опять появляются на свете? Возвращаются?
Бабушка, как всегда, занята. Она перебирает что-то в шкафу, но отвечают сразу:
- Нет, Ленин умер - и не вернулся, Сталин умер - и не вернулся.
Почему-то мы оба улыбаемся. Я еще не боюсь смерти, а бабушка уже не боится.

Брежнев умер, но наша жизнь продолжалась. Мы с Наташей поехали на два дня в другой город по путевкам, которые она взяла на работе.
Тогда у меня с ней все только начиналось... никак не могло начаться... впрочем, так и не началось.
Группа была большая, мы долго оформлялись в гостинице. Наташа подала наши паспорта вместе. Нас поселили в одном номере, я стал ждать вечера. К нам пристала еще одна девушка, Риточка. Мы бродили по городу втроем. Я чувствовал, что нравлюсь Риточке. Она разговаривала больше со мной, и только иногда, как бы по обязанности, на "Вы" - с Наташей.
Я шел посередине. Мне было приятно, но как-то напряженно внутри.
Наташа молчала.
Риточка болтала всякую ерунду.
- Тебе она не надоела? ~ спросил я, когда Риточка зашла в магазин, а мы с Наташей остались наедине. Я спросил как-то высокомерно... и сладко... будто требуя, чтобы Наташа улыбнулась и махнула рукой - мол, ничего... Я знал, ей не так-то просто ответить "Да", слишком раскрыться, что ли... Наташа как-то странно посмотрела на меня, и я испугался, что она читает мои мысли.
- Бежим, - зашептал вдруг я, - вон туда. За угол.
Наташа, казалось, не поняла.
- Бежим, бежим, - я потянул ее за руку.
Вечером мы вдвоем пошли в театр. Спектакль оказался скучным, но в зале было темно. Я легонько погладил Наташину руку и посмотрел на нее. Наташа была некрасивой. Мне стало стыдно, что я опять это заметил. Ее рука была холодной и неподвижной. Но ведь это она взяла две путевки - на себя и на меня... Когда спектакль кончился. Наташа отдала мне деньги за билет. Я не хотел брать, не понимал вначале ничего, ведь я раньше платил за нее. Потом понял: мы просто товарищи, каждый рассчитывается сам.
Номер в гостинице был громадным. В окно светила полная луна. Ночью я проснулся и подошел к Наташиной кровати. Она спала, чуть посапывая, и ручеёк слюны стекал из ее приоткрытого рта. Такой понятной и милой была она сейчас!..
Потом, когда мы вернулись, у меня началось странное, нелепое и больное время. Я выздоровел, но однажды стало совсем тяжко, невыносимо, и я вдруг сказал Наташе, что люблю ее. Мы тогда ехали в метро, я помню номер вагона, было поздно и пустынно. Наташа разрумянилась, долго ничего не отвечала, мы уже поднялись наверх - конечно, это была "Чернышевская", - и она сказала, улыбнувшись: "Нет", а я не понял - то ли она говорит, что не любит, то ли не верит мне.
Если я и любил ее когда-нибудь, то только там, в чужом городе - обиженную на меня, слабую, спящую в громадном гостиничном номере...
Я вышел в коридор и увидел Риточку. Она еле держалась на ногах и шла вместе с незнакомым парнем, тоже пьяным. Она на меня посмотрела, но, кажется, не узнала.
Парень молча погрозил мне кулаком.

Все кончилось: я поправился, а, может, просто повзрослел.
Однажды, случайно, я встретил на улице Сашу с молоденькой девушкой, дальней родственницей. Это была Юля. Мы погуляли втроем, Саша рассказывал анекдоты, подшучивал над прохожими, но вспомнил о каком-то важном деле и ушел. Потом он признался, что специально нас познакомил.

Теперь мы редко видимся с Сашей, но когда он женился во второй раз, то я, конечно, пришел на небольшой званый вечер. Его новой женой стала Света, наша бывшая одноклассница.
Света выглядела большой, неуклюжей и уже заметно беременной. От первой жены у Саши детей не было. Света же, хоть почти и не была замужем, имела четырехлетнего Васеньку.
Все выпили за любовь, за дружбу, за мир и против наших врагов. Света откровенничала со мной на правах старой знакомой.
- Почему вы, евреи, думаете, что это к вам особенно плохо относятся? - Она вздохнула. - Сейчас все ненавидят всех.
Света сложила руки на животе и вдруг сказала: "Поэтому мне и страшно".

- А когда мама вернется и сделает оладушки, ты будешь не чавкать? - спрашивает Васенька.
Его родители сейчас покупают для него братика. Или сестричку, пока не ясно. В ожидании Васенька играет с плюшевым котом Кузей. Игра заключается в том, что Васенька отрывает у кота лапку.
Я читаю журнал "Наш современник".
- А я умру когда-нибудь? - вдруг спрашивает Васенька. Я долго думаю, что же ответить, и не отвечаю.
- Я умру? - опять требовательно спрашивает Васенька, на время забывая о Кузе.
- Видишь ли, - говорю я, - наверное, да... Но это будет еще так не скоро (незаметно я плюю через левое плечо), так не скоро, что как бы не будет совсем.
Васенька относится к моему ответу спокойно и говорит: "А ты умрешь?"
- Да, - кротко, но с достоинством, отвечаю я.
- А Кузя?
- Что Кузя? - не понимаю я.
- Кузя тоже умрет?
Я смеюсь и, не раздумывая, говорю: "Конечно". Тут же Васенька кидает в меня оторванную Кузину лапку, с ревом бьет кулаками пол и кричит мне: "Противный, противный, противный!"

Я помню первую в жизни бессонницу. Все спят. Поздно и темно, даже луна не светит. Ничего не видно, и кажется, что в мире никого нет. Я пугаюсь этих слов: "никого", "ничего"... Пытаюсь представить это "ничего". Ничего - это пустота. В мире ничего нет... Но и мира тогда нет, не существует... Я представляю: мира не существует - нет людей, нет планеты, нет космоса... Но что-то же есть - воздух, пустота, дырка. Пустота - это ничего. Но ее нет... Я не мог понять суть "ничего", что-то сжимается внутри, мне хочется плакать. Я еще не знаю, что слова ранят, причиняют боль, только вначале, в первый раз... когда пытаешься проникнуть в их смысл... Потом - взрослее - привыкаешь: твоя кожа становится толще, грубее... и сердце не замирает, и хватает воздуха, когда говоришь - "пустота", "бесконечность", "вечность", "любовь", "Я люблю тебя..." Но я маленький, глупый, напуганный. В ушах свист тишины, а когда закроешь глаза - желтые шары... И не спится, не спится. Я представляю бесконечность и почти задыхаюсь.... Она - бесконечность - может быть только в пустоте. Она, наверное, в виде шара - ее нет, есть конец, смерть. Я не сплю, мне страшно, не сплю, не сплю... засыпаю.
Просыпаюсь, когда сквозь большие окна нашей комнаты бьет свет. В щели дивана, я вижу, прячутся клопы - никак не удается их вывести.

Юра Порошков кладет трубку служебного телефона ровно через три минуты после начала разговора: дольше занимать линию личными беседами нельзя. Никто, кроме Юры, не обращает на этот приказ директора внимания.
Я часто звоню днем домой - бабушка боится оставаться одна. Недавно ее знакомая умерла, когда все дети были на работе. Взломали дверь и увидели ее лежащей на полу. - видно, ей стало плохо и она пыталась выйти на лестницу, к людям.
Мы тоже живем в отдельной квартире, но бабушка теперь боится выходить на площадку, боится соседей, их пьяных выкриков и непонятных стуков. Она болеет, почти не встает. Телефон у ее кровати. Каждый раз, набирая номер, я боюсь, что она не снимет трубку...
Однажды, сколько я ни звонил с работы, слышал только длинные гудки. Я помчался домой, звонил с уличного автомата - бесполезно - бежал, пытался поймать такси, ждал автобуса - бежал, бежал... Долго не мог открыть замок - слышал, как говорит по радио Горбачев (он только появился), наконец толкнул дверь - бабушка что-то Горбачеву отвечала.
Она, видно, чувствовала себя в тот день неплохо: не лежала, а стояла у шкафа.
Запыхавшийся, я сел прямо в пальто.
- Ой, не завидую ему, - сказала бабушка. - А ты чего так рано пришел?
- Я сейчас уйду, - сказал я и взял в руки телефон. Один провод выскочил из телефонной розетки. Я его вставил на место.
- Ну, пока.
- Звони, - сказала бабушка. - Ничего не забыл?
Обратно, на работу, я тоже спешил.
Юра Порошков увидел меня в пальто и спросил сразу же, где я был.
- Домой ездил, - ответил я. И он, конечно, покачал головой. А бабушка умерла поздно вечером, когда все были дома. Мы не могли ей помочь.

- Эй, коммунисты есть ? - крикнул пьяный парень в растегнутой рубахе. - Эй, коммунисты, подходи! Поговорить хочу.
Парень рванул рубаху на груди, привстал. Его приятель, сидевший рядом, смеясь, обхватил и удержал.
- Эй, коммунисты, подходи! - опять крикнул парень и выругался.
Мы ехали в метро, что-то гудело и трещало - за окнами виднелись трубы. Поезд вдруг стал тормозить и остановился. Двери были закрыты: до станции мы еще не доехали.
- Эй, коммунисты, - опять встрепенулся парень. - Сейчас найду.
Приятель держал его двумя руками и матерился, успокаивая. Все молчали, мы с Юлей, конечно, тоже.
"Площадь Ленина". Следующая - "Чернышевская", - неожиданно раздалось в громкоговорителе.
- Чарноушеска, - кривляясь, крикнул парень.
- Чаушеская! Ленин - Чаушеску, Ленин - Чаушеску.
Поезд не двигался.
"Давай скажем, что мы - коммунисты, - прошептал я Юле, чтобы она не подумала, что я боюсь. - А мы разве - не они? - ответила Юля.

Мы поднялись по экскалатору. На маленькой площади у выхода из метро толпились люди. Лица некоторых показались мне знакомыми.
Один человек стоял в центре и размахивал бумажным листком, на котором виднелась шестиконечная звезда. Волосы его были всклокочены.
- Вот, вот, - кричал человек, размахивая газеткой, - они уже готовятся. Сионисты покупают оружие. Но мы тоже готовы! Довольно они пили нашу кровь!
- Пойдем, Боря, - сказала Юля. - Это "Память".
Человек крутанулся к нам.
- О-о-о, - завопил он и схватил меня за руку.
- Боря знает, что это "Память". Идите. Я знаю, куда вы пойдете! Мы имеем адреса ваших сборищ!
Я тоже схватил его за руку и крикнул: "Товарищи! Это провокация!"
Я крикнул голосом Владимира Ильича... как и он (сейчас очень к месту) картавя.
Юля тоже схватила его за руку, за ту, которой он меня держал.
Высокая, плоская женщина, тоже со знакомым лицом, крикнула: "А-а-а, их здесь целая мишпоха, шобла!" Она стала хватать Юлю за руку.
Все четверо мы держали друг друга за руки некрепко, но очень сильно кричали. Всклокоченный человек, к тому же, как сломанная мельница, махал свободной рукой (в ней он держал развернутую газету). Остальные стояли молча и смотрели.
- Позвольте, - сказал, наконец, какой-то бородач, сумевший схватить газету, - позвольте... Но вот здесь лишь написано...
- Не позволим! - крикнула высокая женщина. - Довольно им позволяли! Захватили все!!!
Она и бородача хотела схватить за руку, но он увернулся.
Потом я понял, почему лица всклокоченного оратора и этой женщины показались мне знакомыми: я видел их по телевизору. Он был кандидатом в депутаты и недавно кричал с экрана, а она на каком-то митинге держала плакат в его поддержку. Сейчас они, наверное, продолжали предвыборную борьбу. Мы выкатились на скверик посередине улицы. Народ стал расходиться, понимая, что серьезной драки сегодня не будет.
Неторопливо и с достоинством к нам... а, может быть, и не к нам, направился милиционер.
Из дома напротив слышался резкий старческий кашель.
Ремонт уже закончился, сейчас там снова жили люди. Но, наверное, никого не осталось из тех, кого я помню.
Я посмотрел на зашторенные окна нашей бывшей комнаты: там горел свет и мелькали тени.

1990 г.

Проголосовать