Анекдоты из России. Выходят с 8 ноября 1995 года. Составитель Дима Вернер

Евгений Шестаков

ПУГАЧЕВА. Запись первая

Она стремительна и активна. В гараже водитель еще захлопывает поочередно все четырнадцать дверок ее знаменитого лимузина, а сама Борисовна уже скинула слугам на руки кунью шапку, соболью шубку, лосиные перчатки и в крокодильих сапожках процокала по дубовому паркету в мраморный холл.
— Женьча! Чё бухам? Елдыря писярик давнёшь?
А то... И писярик давну, и сотку. Фирменный пугачевский напиток душист и крепок. Хорошо и быстро вставляет, потому елдырем и прозван. Одной маленькой стопкой легко снимаются напряжение и проблемы. Вторая возносит душу над организмом. Третья превращает человека в горизонтальный улыбчивый хлам, а четвертая непоправима, поэтому не склонными к суициду не практикуется.
— Гла! Две! — кричит Пугачева и, засунув в рот пальцы, свистит для верности. Где-то в дальнем конце анфилады резко хлопает дверь, и появившаяся черная точка быстро увеличивается в размерах. Это Глаша. Она последняя чемпионка мира на коротких дистанциях, рекорд ее изумителен и будет побит нескоро, коньки ее в пантеоне спортивной славы висят на большом золотом гвозде. Пугачева любит ее. И, можно так сказать, тренирует.
— Пять, шесть, семь... — глядя на маленький циферблат своей "Омеги", Алла нетерпеливо пристукивает каблучком. На обкатанных новых роликах Глаша разогналась так, что из паркета летят даже не опилки, а искры. Даже не скорость, а поразительная точность движений Глаши приводит в восторг всех, кто видел когда-нибудь ее за работой. Ведь сперва нужно вскочить и налить. Затем поставить на поднос и распахнуть тяжелую дверь. И лишь потом пробежать, не вылив ни единой капли из налитых до краев рюмок. Алла не станет пить, если будет пролита хоть одна. Алла станет сердиться. Алла вынесет за скобки нормативную лексику и станет громко произносить такие энергетически насыщенные слова, что во всей округе долго будут смущаться и краснеть самые отъявленные хули... Стоп! Так себе результат. Двенадцать и две десятых. В прошлый раз, помнится, Глаша домчалась с подносом за одиннадцать и четыре.
— За Родину! — произнеся свой самый любимый тост, Пугачева с наслаждением промачивает свое самое дорогое во всей стране горло. Величественный усатый персонаж в бархатной ливрее и парике, сильно нагнувшись, надевает ей на ноготь отставленного мизинца маленький ломтик сёмужки. Она закусывает. Она подмигивает мне и щелкает пальцами дежурному наряду лакеев. Двое подскакивают, сломясь в поясе, разувают и утаскивают каждый свой сапог на подносах. Мойка, сушка, дезодорирование, умащение, регулировка молний, проверка на сход-развал... Все это и многое другое предстоит теперь маленькой коричневой паре тридцать пятого с половиной размера. За пугачевской обувью следит целая бригада спецов. Включающая в себя, в частности, таких деятелей как взбиватель стелек, оценщик блеска и румяная растаптывальщица Анюта.
— Н-ну-у-у-у-у-у-у-у-у... — уставясь не в потолок, а скорее в украшенное лепниной небо, Пугачева какое-то время раздумывает над тем, чем заняться. Можно, конечно, втроем с мужем Филей и другом Женькой просто напиться до потери сережек и хорошенько пошалить на семи гектарах поместья. Скажем, псовая охота на почтальонов. Или конная с арканами на тихих приветливых грибников. Или — тут, правда, необходимо знать меру — напоить сотню-две мужичков из соседних сел и объявить испуганной местной администрации бессмысленную беспощадную пугачевщину с фейерверками и опрокидываньем заборов. Но... Все это уже не раз было.
— Алла... — говорю я, — А давай мы сегодня сядем и посидим. На попках. На диванчике. У камина. Просто будем сидеть и смотреть на пламя. А? Как тебе?
— Н-ну-у-у-у-у-у-у-у-у... — по изменившемуся тону я понимаю, что идею подал хорошую. И довольно необычную для таких бодрых личностей как она и я. В самом деле, почему бы не посидеть тишком у чудесного расстреллиевского камина и не поговорить ладком о Ней, о Нем, о всех Них? Редактор уже который месяц трясет с меня интервью, а я все отнекиваюсь, смотрю вбок, стараюсь дышать в сторонку и не выдаю ни строчек, ни даже букв. Да и о чем я могу поведать? При таких нормах ежедневного потребления... Позавчера вон собственную жену в коридоре с вешалкой спутал, шляпу на нос ей пытался повесить. А перед этим черт знает во сколько дверей кулаком долбил, ни номера, ни даже этажа своего не помня. Все, баста. Если я даже утром, даже после рассола и контрастного душа, даже побрившись, не узнаю себя в зеркале — это финиш. Это последнее напоминание. О том, что содержание крови в текущем по моим венам алкоголе недопустимо мало. И что вполне может хватить одного глотка, чтобы жизнь опять стала очень горячей и очень белой.
— Денег на мне хочешь заработать, редиска? — Алла щиплет меня за нос, и он из синего надолго становится фиолетовым. В ответ я тоже щиплю ее за нос, и некоторое время мы говорим гнусавыми голосами.
— Сама редиска! Бабок начесала и рада. Никаких забот, только вкладывай. В чипсы, в туфельные фабрики, в производство корма для беременных хомячков! Знаешь ты кто? Ты экономическая Салтычиха. Только издеваешься не над девками своими, а над деньгами. А я — существо скромное, наемное, сдельное. Мне за целую полосу платят меньше, чем тебе, когда ты в микрофон кашлянешь. А мне семью кормить надо. И поить. Себя. Хотя б пивом.
— Ой, ой! Прибедняется он, бедняжечка! Да ты за неделю пропиваешь больше, чем вся Московская область. Хрюкало ты подъездное...
— А ты "болгарка"! Пила такая электрическая по металлу.
— Да-а?! Вот я болгарину скажу, он соплей из тебя надавит! Нажралиссимус ты бухарский...
— А ты — примадонна с младенцем! А до него звук пока дойдет — я уже давно за калиткой буду.
— А ты — жопа с ручкой! Фирмы "Паркер".
— А ты — Алсу с двумя "л"!
— А ты — обосреватель! Из подтиражки!
— Нет! Я писсуатель-сортирик! А ты...
Моя фантазия, которую алкоголь обычно усиливает, на этот раз им резко ослаблена. Я сдаюсь. Я так устал, что не способен ни на что, кроме работы. По специальности. Которая называется "журналистика". Это слово, написанное в одной из многочисленных моих корочек, иногда всплывает в мозгу и заставляет говорить на совсем другом языке.
— Алла Борисовна! А не могли бы вы рассказать читателям нашей газеты о ваших первых шагах на пути к славе? В частности о том, как...
— Ой, да нема проблем! Конечно, расскажу, дорогие читатели! Разве мне для дорогих читателей что-то жалко? Задавайте ваш вопрос, дяденька. Обещаю говорить правду, только правду и ничего, кроме водки!
Она еще резвится. Еще не уловила, что у меня в чугунной гулкой башке необходимость оседлала возможность, гикнула, пришпорила и со всей решимостью поскакала навстречу долгу.
— ... о том моменте, когда вы впервые ощутили себя певицей. Вот как это было? И вообще, когда и почему юная девочка вдруг решила, что главное в ее жизни — голос?
Пугачева смотрит на меня, словно на недоумка. Потом — любимый ее жест в общении с журналистами — двумя пальцами, указательным и большим, измеряет высоту моего вспотевшего лба. Очень маленький полученный результат разглядывает с сочувственным сожалением.
— А ты сам что ль не помнишь, дятел? Отшибло? Чего глупые вопросы-то задаешь?
Не отшибло. Я прекрасно все помню. Но не могу же я написать дорогим читателям, что... Нет. Разумеется, не могу.
— Ну напиши ты правду хоть раз! А, Женьча? Пускай узнают! И мне приятно будет. Не ломайся, скромник, чего ты?
Действительно, чего я? В самом деле, я ж не хрен проездом с бугра. Сколько лет уже с близкого расстояния гляжу на это лицо, юное, зрелое, пополневшее, похудевшее, с щербинкой между зубов, без. Не знаю. Не уверен. Не собирался. Блин! А в натуре! Взять что ли да написать, как все было? Ведь было же. Хоть и очень-очень давно...

Лет эдак сорок уже? Да, с хвостиком. Да, с поездом утренним. Да, с чемоданчиком в лагерек приперся, директрисе доложился, вот он я, молодой ваш кадр, вот она, юная трудовая книжка, принимайте торжественно в коллектив, выдавайте немедленно дудку и барабан. Денно готов и нощно воспитывать тех, кто всегда готов. Комсомолец, да. Студент, да. Не спортсмен, нет. Разве что пулечку под портвешок расписать. Какой-какой мой отряд? Первый? Самые мелкие? Грудные ленинцы с нагрудным Лениным? Что ж... Пожалуй что в самый раз.

Сперва знакомиться. В основном Сережки и Ленки. Один крошечный Ардальон, внук профессора. Сорок серьезных глаз на уровне моих коленных суставов. Двадцать пальцев в носах. Подрастающее прямо на глазах поколение. Я пыльный, небритый, незнакомый, но они смелы, требовательны и громки. Обступили, затормошили.
— Дядя Женя, а вы наш руковожатый?
— Дядя Женя, а сегодня радуга будет?
— Дядя Женя, а это у вас усы или грязь?
— Дядя Женя, а мы пукаться... Ой! Хи-хи! Мы купаться когда пойдем?
— Дядя Женя, а у лошадков бывают няни?

Ну-с, ребятки... Значица, так... Я ваш вождь, радуги не будет, это усы, а пойдем мы сегодня в лес. Охотиться. На грибы. — Уррррра-а-а-а!!! Все, кроме Ардальона. У него на носу очки, а перед носом толстый словарь. Шведско-древнегреческий. А на тумбочке в жилом корпусе — большой географический атлас. С собственноручными поправками. Он знает, что такое копрофилия, умеет пользоваться арифмометром и может на ощупь отличить Рембрандта от Мане. Я его немного боюсь. Он же смотрит на меня свысока, даже когда я утром меняю ему матрац.

Я не мудак, и вскоре они меня уже любят. Санек порвал Витьку нагрудный карман, Сережка обозвал Юльку "бздурой", Ленка с Ленкой добыли где-то помаду и накрасились до полной потери облика. Я швея. Я судья. Я водитель за руку в умывальник и мойщик теплой водичкой с мылом. Откусываю нитку, выпускаю из угла, компенсирую отобранную помаду аналогичной по косметическому эффекту шоколадкой "Аленка". Меня слушаются. Меня слушают. Меня хватают за пальцы и держат за своего. Даже слишком. Я фонарею, когда один из них вдруг нечаянно обращается ко мне "па...", шмыгает носом и неторопливо заканчивает на "...дя".

Поздним вечером мы сидим у костра и ждем. Когда поджарятся нанизанные на прутья плоды охоты. Я плету умеренно страшные небылицы, они с круглыми глазами внимают, звезды над нами постепенно становятся ярче тех, что на них.
— ... и тогда пошел он на кладбище. Один. Ночью. Потому что голос из мусоропровода ему сказал: "Иди один и обязательно ночью. И лопатку с собой возьми". Вот. Ну, пришел он на кладбище, нашел самую свежую могилку и ровно в семи шагах от нее стал копать. Вот. Копает себе, копает... Устал, запыхался, не слышит, как в могилке кто-то вздохнул. Рука синяя по локоть из земли вылезла и застыла. Потом согнулась. И синим пальцем прямо на него показала! И из-под земли мертвый такой голос говорит: "Он... Это он... Спросите его, он знает..." И сразу в других могилках зашевелилось все! И в свежей могилке тоже кто-то зашевелился! И тихо-тихо так, жалобно хором все ему говорят: "Ма-а-а-альчи-и-ик! Ма-а-а-альчи-и-ик! Как "Спартак с "Динамо" сыграл, не знаешь?"

Вождь племени, я раздаю еду сам. Каждому в среднем по два гриба. Было больше, но подозрительные начисто отметены компетентной комиссией в составе директрисы и фельдшера. Гордые собой добытчики, они жуют с наслаждением. Самому вождю не досталось, но они охотно, даже наперебой, делятся. Мы жуем. На втором этаже административного здания с не меньшим наслаждением, да еще и под водочку, жуют фельдшер и директриса. Они не то что бы украли, им не то что бы очень хочется видеть меня в компании, но все-таки свесились из окна, пригласили. Я уложил довольных ребятишек и прибыл. Мы пьем, жуя. Я снова в мире больших и взрослых людей. Мы беседуем. И с каждой выпитой и растворившейся во мне каплей, с каждым проглоченным и упавшим на дно кусочком я неожиданно начинаю проникаться каким-то новым для меня чувством. К этим людям, чей нелегкий и важный труд... Чей богатый разносторонний опыт... Чьи знания и способности... Чьи мысли...

Вдруг потоком вливаются в мою голову! Потоком! С ревом! Сшибая все на своем пути! Взрываясь в голове голубыми вспышками молний! Под гром и вой! Под волосы, под кожу, под череп острыми стрелами ослепительных озарений! Больно! Ярко! Я не могу! Спасите!

С тех пор я больше не ем грибов. Грибы, трава, таблетки, клей — это не мое. Мое — это водка, коньяк, вино, пиво, одеколон, жидкость для мытья окон, для снятия лака, от пота ног... Все, что угодно. Только не грибы. Ни в коем случае. Ни за что.

Они дура и дурак. Так ведь и не въехали, отравители, что это не падучая у меня и не аллергия на алкоголь. Так и не доперли, отчего я, ясный только что сокол, бешеным орлом под потолок взвился и принялся чудить в помещении. Выпорхнул из окна и принялся чудить во дворе. Улетел в лес и чудил там, пока обессиленный не свалился в волосатые руки то ли продравшихся сквозь заросли санитаров, то ли леших, то ли медведей.

Это было, как... Это было так, что...

Это было. И я ежусь до сих пор, вспоминая холодный тон, которым со мной тогда говорила Истина.

"...Слона нельзя бить кнутом, потому что у него хобот. Цена водки в магазине есть зашифрованное послание для потомков, которые разгадают наше, чтоб загадать свое. Умный человек одинок, глупых толпы, мудрый, плюсуя их, всегда получает ноль. Пельменями не рождаются. Интуиция — это способность головы чуять жопой. Баран — завернутый в каракуль шашлык. Две руки, две ноги, два глаза, уха, ноздри — ты ковчег, остается лишь найти гору. Лучший царь бьет своих чужими, чтоб сам боялся и не трогал зря никого. Любовь — это продолжение дружбы другими средствами. Мама дороже папы, папа дороже деды, деда дороже дяди, а все они вместе дешевле Родины, хотя она есть они. Внутри бутылки счастья больше, чем вне нее, и все оно твое, и заслуженно. Дважды два никогда не будет четыре на Крайнем Севере, ибо там коэффициент, который подло оспаривать..."

— Хватит!!!

Хватит? Тогда можешь задать вопросы.

— Нету!!!

Нету? Тогда ответь вот на эти.

"... Если бегущему мгновенно отрезать ноги, сколько метров он сможет бежать руками? Сколько нужно пива, терпения и столетий, чтобы вклад твой в Желтое море стал очевиден всем? Двугорбый велосипед — это транспорт или новая форма жизни? Как долго надо пялиться в лупу, чтоб она увеличилась в восемь раз? Бухряная козябка — это травка или зверек? Хорошо ли ты играешь, хорошо ли твое здоровье, есть ли силы в тебе сходить под себя конем? Сколько будет стоить операция на монокле? Есть ли Бог для тех, кого нет? Кенгуру всю жизнь пытаются взлететь? Плохо воровать — хорошо? Кто старше по званию: мухенфюрер ЦЦ, капитангутанг или попкорнковник?.."

— Да!!!

Что да? Мы не поняло.

— Кто?!!

Да свои, свои, успокойся. Сейчас уйдем.

— Пожалуйста!!!

И тебя с собой возьмем. Шутка, шутка.

— О-о-о-о-о-о-о-о...

...ревуар, майн либер. Бай-бай...

Придет серенький волчок и посадит на толчок. Придет беленький врачок и напишет "дурачок". Придет синенький менток и порвет тебе роток, и заломит тебе ручки, и забьет под ноготок.

— Ма... Ма-а-а...

Придет датенький бичок и наступит на харчок.

— Ма-а-а-а-а-альчи-и-и-ик... Ма-а-а-а-а-льчи-и-и-ик...

Придет мальчик, придут два... И мордва и татарва... На дрова тебя порубят за хреновые слова...

Мальчик... Мальчик... Подойди... Мне плохо... Я не могу... Встать...

— Дядя Женя!

Мальчик... Подойди... Ко мне... Меня сейчас... Отойди... Отойди... А то я сейчас... Прямо на те...БУЭ-Э-Э-Э-Э-Э-Э-Э!!!

— Дядя Женя!

Помоги... Погоди... Я сейчас... Меня опять...

А и Б сидели на тру...БУ-Э-Э-Э-Э-Э-Э!!! Глупый пингвин робко прячет тело жирное в утесах, только гордый...БУ-Э-Э-Э-Э-Э-Э!!! Белеет парус одинокий в тумане моря голу...БУ-Э-Э-Э-Э-Э-Э!!!

— Дядя Женя, вам плохо? Вы отравились? Дядя Женя, я помогу! Давайте встаньте! Давайте! Еще чуть-чуть! Вот сюда! Вам надо в медчасть! Держитесь за меня! Пойдемте! Пойдемте потихоньку, дядь Жень!

С тех пор я даже не могу смотреть на грибы. Хватило. Меня накачивали водой, кормили углем, промывали, продували, продевали через горло длинный отвратный зонд. С тех пор и по сей секунд я благодарен этому случайному мальчику, который оказался стриженой девочкой, которая смылась из корпуса и гуляла ночью в лесу. Она все время приходила ко мне в медчасть. Я все время ждал ее. Я рассказывал ей те немногие приличные анекдоты, какие знал, и учил играть в домино. Она таскала мне газеты и курево. И пела. Сидя на пустой койке и болтая худыми ножками, она пела не как люди, для которых это одно из сотен занятий, а как птичка, для которой в этом смысл жизни.
— Алла... Мне кажется, из тебя может получиться певица. Пожалуй, тебе нужно в музыкальную школу.
— Да? Вы так думаете? А мама говорит, лучше в архитектурный.
— Алла... Мама говорит правильно. Всегда нужно иметь твердую специальность. Но ты должна петь. У тебя талант, это видно.
— А я... А вот я еще...
— Что?
— Песенку сама написала.
— Да ну?
— Да. Про вас.
— Ого... И споешь?
— А вы не обидитесь?
— Да ладно... Как называется?
— Ну, это такая маленькая ария. Квазимодо.
— Спасибо.
— Вы тогда в лесу такой страшный были! Она прям сама взяла и сочинилась потом. Наверное, от испуга.
— Пой.
Она выбегает из палаты и через минуту возвращается с испачканным личиком, разлохмаченными волосами, в надетом наизнанку платьишке, под которым на спине угадывается рюкзак. Горб, стало быть. Актриса, понимаешь ты... Очень миленький такой настоященький Квазимодо. Хромает сразу на обе ножки, звонит в воображаемый колокол, поет басом.

— А я с узеньким лбомм, бомм, бомм!
И с огромным горбомм, бомм, бомм!
Подарю тебе, друг,
Свое фото в альбомм, бомм, бомм!

Ты открой наобумм, бумм, бумм!
И прочти по губамм, бамм, бамм!
Я люблю тебя, друг!
Я тебя не предамм, дамм, дамм, дамм...

Здорово. Далеко пойдет. Шутки шутками, но искра в девчонке яркая. И однозначно Божья. Надо будет позвонить тетушке. Что-то кто-то у нее в какой-то консерватории где-то есть. Обязательно позвоню. Осенью, когда вернусь в город.

— О, сколько их упало в эту бездну!
До, ре, ми, фа, соль, ля, си, до!

Последние восемь ступенек лестницы, ведущей из его кабинета вниз, сделаны таким образом, что при ходьбе по ним громко скрипят октавой. На нем тигровый халат и тапки из анаконды. При нем курья ножка, которую он обгладывает с великим знанием дела.
— Здравствуйте, дети, меня зовут Филя! Ничего, что я съел Степашку?

Он подходит и церемонно кланяется. Супруге в пояс, мне мельче. Руки друг другу мы с ним не подаем не потому, что есть какие-то трения, а оттого, что их у меня всего две, и обе он уже пожимал. Было больно.
— Здравствуй, белый карлик! — говорит он.
— Здравствуй, обратная сторона! — говорю я. Мы с ним любим здороваться и прощаться. Наиболее частым его обращением ко мне является "Эй, Дюймовчик!", наиболее употребляемой моей грубостью в его адрес служит "Ну, ты, производное!"
— Ну что, Женьча? Напишешь? — спрашивает меня Пугачева. Я, почесывая затылок, думаю. О том же, но по-другому. Первый писярик был превосходен. Даже очень. Вопрос теперь стоит так: что дальше — работа или второй? Кто ближе — эти двое или те миллионы? Я, почесав затылок, решаю.
— Нет, Алла. Ну их... Ну ее... Кому она нужна, правда...
— Гла! — кричит она в коридор, — Три!
И сама идет за семгой на кухню. И дергает колокольчик, чтобы принесли свечи. И посылает во флигель за Резником. И велит принести гитару. Уже вечер, уже десятый час, уже кое-кто из слуг начинает потихонечку клевать носом, но она все так же стремительна и активна.

www.shest.ru


Rambler's Top100  Рейтинг@Mail.ru  liveinternet.ru: показано число просмотров за 24 часа, посетителей за 24 часа и за сегодня

Письма в редакцию могут быть опубликованы на сайте. Если Ваше письмо не предназначено для публикации - пожалуйста, включите в текст письма предупреждение: "не для печати".
Вернуться на главную страницу Анекдотов из Россииverner@anekdot.ru