Военный переворот 

Застольная пропись 

Играют на улице дети, 
которые рады весне, 
И мы существуем на свете, 
а кстати, могли бы и не... 
Возносимся духом к высотам, 
над грустью своей восстаем, 
И ходим в кино по субботам, 
и разные песни поем... 
Конечно, любого хватало. 
Поныне нам снится во сне, 
Как крепко нам с вами влетало, 
а кстати, могло бы и не,... 
А все-таки, выпьем за вечер, 
родной, городской, на Тверской, 
Который, по счастью, не вечен, 
поскольку настанет другой, 
За первые майские грозы 
В сверкании капель и глаз... 
Не стойте же, как истуканы! 
Утопим печали в вине, 
Которое льется в стаканы, 
а кстати, могло бы и не.

От ворот поворот 

Не застольная про пись 

На улице девы играли, 
Весна, понимаешь, весна. 
Они нас подальше послали, 
А впрочем, могли бы и на. 
К высотам возносимся духом, 
Над грустью своей восстаем, 
И хоть мы ни рылом, ни ухом, 
Но разные песни поем. 
Пожрать иногда не хватало, 
Поныне нам снится во сне, 
Как быстро насквозь пролетало, 
(Возможно, отверстие в дне!) 
А все-таки, выпьем за вечер, 
За утро, за ночь и за день, 
Который, по счастью, не вечен - 
Товарищ, не стойте как пень! 
Подвиньтесь в сверкании капель! 
Я весь напряжен как струна! 
И все же, не сделаю на пол, 
(но кстати, а мог бы и на.)

... 
Все фигня! 
Кроме пчел. 
По сравнению с любовью все фигня! 
По сравнению с любовью, жаркой кровью, тонкой бровью, 
С приниканьем к изголовью - по сравнению с любовью 
Все фигня! 
(Кроме пчел). 
... 
Впрочем, пчелы - тоже фигня.

Нет сил моих смотреть на этот свет, 
Где жалость, побираясь Бога ради, 
Едва бредет под бременем клевет, 
А доблесть умоляет о пощаде. 
Где вера ждет печального конца, 
И где надежда созерцает в муке 
Расплывшиеся губы подлеца 
И скупости трясущиеся руки... 
Послал бы все к чертям, когда б не ты: 
Ведь без меня тебе придут кранты!

Нет сил моих смотреть на этот бред, 
Где строки, побираясь Бога ради, 
Позорят изумительный сонет, 
А Вильям умоляет о пощаде. 
Поэта ждет немыслимый конец, 
С надеждой ожидаем этой муки, - 
Но вывернется, вылезет подлец, 
И вновь начнет пописывать от скуки. 
Пошли стихи к чертям, пошли! Но ты 
Издашь еще, и нам придут кранты!

Дождь идет. А на улице ясно. 
Листья мокрые чуть шелестят. 
Мне сегодня особенно ясно, 
Что мои прегрешенья простят. 
Все грехи мои так же простятся - 
Без печали, без слез, без речей - 
Как осенние листья простятся 
В час назначенный с веткой своей. 
Так и жить бы отныне на свете, 
Не печалясь и ближних щадя, 
В золотом, всепрощающем свете 
Сентября, листопада, дождя.

Дождь идет. А вот в камере ясно. 
Тихо баксы в руках шелестят. 
Мне сегодня особенно ясно, 
Что мои прегрешенья простят. 
Я мочил в одиночку и скопом, 
Без печали, без слез, без речей. 
Потому и прослыл мизантропом, 
В час назначенный с пушкой своей. 
Так и жить мне отныне на свете, 
Ни своих, ни чужих не щадя, 
В золотом, всепрощающем свете, 
Всемогущего баксов дождя.

Дано: осенний сад набрякший, 
И ненадежный дачный кров, 
И дождь, собравшихся обрекший 
На краткость дня и сырость дров... 
В глуши что делать в это время? 
В пандан дождю звучит ручей 
Речений русского еврея 
И возражающих речей... 
Отнюдь не холодно, ни жарко 
От шевеленья наших губ. 
В коротких паузах из парка 
Несется шелест, шлеп и хлюп. 
И разговора вялый парус 
Вотще колышется давно. 
Искусство заполненья пауз - 
Что наша жизнь, как не оно?... 
И потому, покуда некто 
Меж сушек и кофейных чаш 
Искал в безвекторности вектор, 
Она молчала как пейзаж...

Дано: давно уже набрякший. 
Но ненадежен дачный кров. 
И мы идем туда, где квакши, 
И стадо медленных коров. 
В глуши что делать в это время? 
Занятий больше нет иных. 
В штанах у русского еврея 
Такой же, как у остальных. 
Отнюдь не холодно, ни жарко 
От шевеленья наших губ. 
В коротких паузах из парка 
Несется шелест, шлеп и хлюп. 
Но к сожаленью, вялый парус 
Вотще колышется давно.  
Искусство заполненья пауз - 
Что наша жизнь, как не оно?... 
И потому, покуда некто, 
Меж хрюшек в поле, где шалаш, 
Искал в безвекторности вектор, 
Она молчала как пейзаж...

Не всякий лысый был брюнетом,
Хотя кричит, что он брюнет,
Не всякий битый был поэтом,
Хоть без битья поэта нет...
Легко считать себя пророком,
Подсчитывая синяки
И к ним в отчаяньи глубоком 
Прикладывая медяки.
Пророк! Твой путь не безобиден,
Пророком быть - тяжелый крест.
Пророк всегда угрюм и беден.
Живет в пустыне. Мало ест.
А то случится, что пророком
Начнет считать себя любой,
Фингал имеющий под оком,
Иль шрам над верхнею губой.

Брюнет, сейчас ты будешь лысым.
И не кричи, что ты брюнет.
Ты будешь бит и брошен крысам,
Ведь без битья поэта нет.
Пророк! Купи себе страховку!
Бинты и йод держи в руке.
Сейчас мы будем монтировку
К твоей прикладывать башке.
Ты будешь звать себя пророком.
(О, что мы сделаем с тобой!)
Тебе пойдет фингал под оком,
И шрам над верхнею губой.
Пойми, поэт, мы любим шутки,
Но с нами шуточки плохи:
В зубах расставим промежутки,
И ты забудешь про стихи.

Я не делал особого зла, вообще говоря,
Потому что такие дела, вообще говоря,
Обязательно требуют следовать некой идее,
А идей у меня без числа, вообще говоря,...
Непричастный к добру и ко злу, вообще говоря,
Я не стану подобен козлу, вообще говоря,
Что дрожит и рыдает, от страха упав на колени,
О своих пред Тобою заслугах вотще говоря.

Ты не сделал особого зла, вообще говоря,
Но заметь, у любого козла, вообще говоря,
Есть особенность, трудно понять, вообще говоря,
Как ему удается рыдать, от страха упав на колени,
Ведь животное это - козел - вообще говоря,
На коленях едва ль устоит, вообще говоря,
По конструкции ног он козел, вообще говоря,
Но тебе говорить, что козлу, вообще говоря.

В душном трамвае - тряска и жар, как в танке, 
В давке, после полудня, вблизи Таганки,
В гвалте таком, что сознание затмевалось,
Ехала пара, которая целовалась.
Были они горбоносы, бледны, костлявы,
Как искони бывают Мотлы и Хавы.
Вечно гонимы, бездомны, нищи, всемирны -
Семя семитское, проклятое семижды.
В разных концах трамвая шипели хором:
"Ишь ведь жиды! Плодятся, иудин корень..."
...
Мой стебелек прозрачный, черноволосый,
Девушка милая, ангел мой горбоносый.

В душном трамвае - тряска и жар, как в танке, 
В давке, после полудня, вблизи Таганки,
В гвалте таком, что сознание затмевалось,
Русская баба с работы домой возвращалась.
Харя как чайник, каждый палец - как шкворень.
"Эй, ты, хорош толкаться, ядреный корень!
Так и дала бы тебе по горбу лопатой,
Надо ездить в такси тебе, жид пархатый!"
А он, хоть горбоносый был и костлявый,
Не будь дурак, обозвал ее тут же шалавой,
Дал под дых локтем, наступил на ногу,
И прошипел: "Не строй из себя недотрогу!"
Лицо у бабы покрылось стайкою пятен.
Ответ ее был быстр, громок и внятен.
Бедной жертве крепко вцепившись в рубаху,
Поставленным голосом четко послала на ...
...
Мой стебелек мордастый, люблю вас за это!
Тоже мне жид, и корчит еще поэта!

Она любила Баха, но не нас.
С тех пор мы все не можем слушать Баха.
В невинном "фуга" слышится фугас.
О память, память, осквернитель праха!
В любой толпе теперь я узнаю
Нас, потаенно знавших друг о друге:
Всех, кто любил любимую мою,
И, упустив, возненавидел фуги...
Полуподвал, подъезд, пролет, проем,
Где поцелуй их обжигал прощальный;
Весенний дождь, осенний окоем -
Как бы хрустальный, блин, как бы хрустальный! -
И Тютчев неповинно вставлен в ряд,
И бедный Блок за ним попал под молот...
Я сам себе противен с той поры,
Как кровь и ржавь проигранного боя...

Она читала Баха, но не все.
Лишь только там, где кончилась рубаха.
Наивно лепетала мне "есссе-о!",
О Боже мой, я - осквернитель праха!
Их толпы, толпы, всех я узнаю,
Мы потаенно знаем друг о друге -
Все, кто любил любимую мою,
Как будто побывали в центрифуге.
Некрасов до могилы доведен,
И Лермонтов подставился под пулю,
Я тоже в эти списки занесен,
Но я порвал с тобой, а этим - дулю!
В гробу теперь я видел всех невест,
Ты помнишь мой изысканный, прощальный,
До изумленья непристойный жест -
Как бы случайный, блин, как бы случайный!
Но странно - мне приятно с той поры,
И кровь, и ржавь, и даже тленье праха.
И кладбища милы, а не дворы -
И все затем, что ты читала Баха.

Все сказано. И даже Древний Рим 
С пресыщенностью вынужден мириться. 
Все было. Только ты неповторим 
И потому - не бойся повториться.

Все сказано. И даже Древний Рим 
С пресыщенностью вынужден мириться. 
Но Дмитрий Быков так неповторим, 
Что лучше бы ему не повториться.