Салон


Архив:
Портрет первый: an unemployed hero. Эдуард Лимонов
Портрет второй: Казахский пленник. Юрий Грунин
Портрет третий: Самый русский. Евгений Евтушенко


Портрет четвертый: Рыжий

Мне не хотелось писать о смерти Бориса Рыжего. Во-первых, “к решеткам памяти уже понанесли”: молодые люди очень любят хоронить своих сверстников, потому что это дает им повод для в з р о с л о й мужественной скорби. Теснее сплотиться своим несчастным потерянным поколением (у нас всякое поколение считает себя потерянным, начиная с беспрецедентно удачливых детей ХХ съезда), молча, не чокаясь, поднять горькую чарку… вспомнить товарища, причем все воспоминания строятся по образцу "А меня Том Сойер однажды здорово поколотил": но увы, мало кто не мог сказать о себе того же самого... С Рыжим та же история; надо сказать, и он, хороня ровесников, погибших по разным причинам и чаще всего от дурости, не избегал соблазна несколько пококетничать по этому поводу. Дело молодое. Во-вторых, смерть одного поэта -- не повод для письменной рефлексии другого поэта, если только собрат не убит режимом или не замучен травлей со стороны коллег. В любом некрологе, особенно если у автора нет никаких личных воспоминаний о погибшем поэте, есть момент неизбежного лицемерия, формирования у читателя того образа мертвого поэта, который выгоден именно тебе. Почти все стихи на смерть собрата в русской литературе неудачны. Исключение составляет, пожалуй, случай Маяковского, написавшего посмертное обращение к Сергею Есенину с вполне осознанной целью: предотвратить волну самоубийств среди его поклонников. Пошлейшая мода на суицид непобедима, но, думается, кое-кого Маяковский все-таки остановил; иное дело, что поклонников Рыжего от самоубийства отговаривать не надо. Время теперь анемичное, жизнь дорога. Они, конечно, с удовольствием полюбуются на то, как еще парочка поэтов погибнет по той или иной причине, и опять мужественно содвинутся, и поднимут горькую чарку, и вспомнят, как их здорово поколотили, -- но сами на себя не наложат рук ни при каких обстоятельствах. Поэт, собственно, им в основном и дорог ранней смертью, ее и ждут с некоторым даже нетерпением. Поэт не может обмануть ожиданий своей верной аудитории. В стихах она не рубит, но в трагических биографиях оченно понимает. Такое чувство, что Рыжий наконец угодил всем.
Между тем реальность вот какова: Борис Рыжий был единственным современным русским поэтом, который составлял серьезную конкуренцию последним столпам отечественной словесности -- Слуцкому, Самойлову, Кушнеру. О современниках не говорю -- здесь у него, собственно говоря, соперников не было. Самовлюбленный, как всякий поэт, он был еще несколько испорчен ранним и дружным признанием, но с самого начала вел себя на редкость профессионально и кружить себе голову особо не давал. Он знал, с кем дружить и как себя подавать, знал, как и где печататься, -- и в этом нет ничего зазорного, ибо в наши времена поэт обязан быть не только фабрикой по производству текстов, но еще и PR-отделом этой самой фабрики. Рыжий чрезвычайно точно ориентировался в литературной ситуации и прекрасно продолжал в жизни ту игру, которую с предельной серьезностью вел в литературе. Феноменально образованный, наделенный врожденной грамотностью, прочитавший всю мировую поэзию последних двух веков, профессорский сын, житель большого города -- он отлично усвоил приблатненные манеры, обожал затевать потасовки, рассказывал страшные истории о своих шрамах и любил как бы нехотя, впроброс, упомянуть особо эффектные детали собственной биографии (“год назад подшился, “жена -- петеушница). Насколько все это соответствует действительности, разбираться бессмысленно. Не в этом дело. Был выбран такой имидж, вполне соответствовавший желанию книжного мальчика вжиться в реальность, проникнуть в гущу, набрать крутизны. Книжность мальчика была очевидной и нескрываемой -- именно потому, что Рыжий с самого начала публиковал исключительно культурные стихи. Это был юноша не столько с екатеринбургских, сколько с гандлевских окраин (“Повисло солнце над заводами, и стали черными березы. Я жил здесь, пользуясь свободами на страх, на совесть и на слезы”). И на этом-то контрапункте, на противопоставлении и соположении музыкального, культурного стиха и предельно грубых реалий возник феномен поэзии Рыжего -- то напряжение, которого столь разительно не хватает большинству его сверстников. Он ставил себе большую задачу -- любой ценой это напряжение создать и зафиксировать, то есть натянуть струну; мальчикам и девочкам, культурно пишущим о культуре или приблатненно о блатоте, ничего подобного сроду не удавалось. Вот почему Рыжий, собственно, стоял в своем поколении один: никакой Зельченко, никакой Амелин и уж тем более никакая Барскова не могли рассматриваться всерьез рядом с ним.
Я упомянул Барскову не случайно, поскольку именно ей противопоставлял Рыжего петербургский поэт и критик Валерий Шубинский -- человек, в какой-то удивительной степени обделенный и поэтическим вкусом, и человеческим тактом, и лирическим даром. Впрочем, ничего удивительного тут и нет, поскольку ученики Елены Шварц, то есть эпигоны эпигона, вряд ли могут рассматриваться как природные, Божьей милостью литераторы. Шубинский в своей рецензии на сборники Барсковой и Рыжего отмечает барсковские длинноты и корявости, но замечает при этом, что в текстах ее присутствует серьезный метафизический замах, подступ к последним вопросам и глубоким глубинам, тогда как Рыжий, с легкостью необыкновенной рифмуя, резвяся и играя, не только не ставит перед собою серьезных задач, но и вряд ли когда поставит… Не говоря уж о чисто литературном неблагородстве такого противопоставления, Шубинский совершенно игнорирует тот факт, что Барскова -- человек несомненно одаренный -- всю жизнь, однако, движется по пути наименьшего сопротивления, то есть с девяти лет (когда и начала печататься) демонстрирует все то, что требуется в питерской литературной среде от симпатичного вундеркинда. Барскова с самого начала развивается в рамках “бродской” традиции, которая вообще многих уже погубила в отечественной словесности, -- и ничего не делает для того, чтобы из этой традиции выпрыгнуть; дело не только в дольнике, длинной строке, обилии римских и китайских реалий (то есть признаках чисто внешних), но в некоей изначальной мертвости, мертвизне, мертвечине. Мраморности, красиво говоря. Бродский заменял сравнения дефинициями, портреты -- пейзажами, старательно вычитал себя из видимого мира, вытягивал кардиограмму в прямую линию, унифицировал интонацию, -- и с этой интонацией несколько утомленного всеведения, которое ни от чего уже не ждет новизны и всем пресытилось, разговаривает Барскова. Читатель не нужен такой поэзии, она и без него прекрасно обходится. Что интересно, у Барсковой-то как раз -- на уровне содержательном, а не формальном, -- прорывается некая живая нота, подобие подросткового комплекса, нежность к родителю или собаке, но интонация глушит все. А Рыжий, и тоже с самого начала, пошел именно по пути максимального сопротивления, то есть попытался поискать для русской лирики альтернативных, небродских путей развития (потому так и любил упомянуть шокирующую деталь собственного быта -- чаще всего выдуманную или утрированую -- в кругу людей эскюсства). Бродский повесил за собой кирпич -- “Не надо за мной!”, но толпы эпигонов продолжают срываться в черную воронку его опыта, потому что ничего не могут поделать с главным гипнозом -- с интонацией априорного превосходства над всем и вся, за которую Бродский так дорого заплатил и за которую они платить не хотят ничем. Рыжий попытался вернуть русскому стиху музыку -- и был полно этой музыкой, и только она, а никак не бедное и бледное содержание, составляет главную прелесть его стихов.
Потому и ясно было, что Рыжий как поэт состоялся и что будущее у него есть, даже несмотря на вращение в одном и том же круге уже несколько поднадоевших тем. Кстати, эту его литературную состоятельность с самого начала подметили бродскисты, которым Рыжий мешал и дальше выдавать свою скучную пустоту за вселенскую скорбь: не следует думать, что в случае переезда в Петербург жизнь его сложилась бы уж так безоблачно. Он действительно туда собирался, и действительно, скорее всего, из депрессии вышел бы (рядом был бы нежно любивший его, очень тактичный Кушнер, да и в “Звезде” Рыжего ценили). Но схватка между ним и общекультурными, мнимозагадочными, самодовольными литераторами только начиналась, и шла она не на жизнь, а на смерть: "До пупа сорвав обноски, с нар полезли фраера. На спине Иосиф Бродский напортачен у бугра. Рву и я постылый ворот: душу мне не береди! Профиль Слуцкого наколот на седеющей груди". Эти стихи Рыжего, которые то сочувственно, то издевательски цитировались в критике на все лады, на самом деле вполне адекватно отражают литературную ситуацию и литературные нравы. Разборки идут хоть и фраерские, но нешуточные.
Именно эта музыка, а вовсе не тематика стихов Рыжего, спасала все дело. Здесь как раз у Рыжего был вполне серьезный учитель, который и в жизни ему сделал немало добра, -- разумею уже упомянутого Сергея Гандлевского. Гандлевский -- фигура сложная, может быть, самая неоднозначная сегодня, поскольку, будучи действительно сильным поэтом, он является еще и крайне пристрастным критиком, то удручающе банальным, то досадно субъективным. Его стихи часто похожи один на другой, но, по счастью, он хоть пишет не так много, как Кенжеев или Кекова. При всех этих пороках Гандлевский -- не будучи ничьим прямым учеником, хотя и много, со знанием дела цитируя, -- привнес в отечественную словесность очень важную и чистую ноту. Это не мертвая классицистская, имперская скорбь Бродского, а живая и пронзительная городская печаль. Что может быть прекраснее и грустнее лета в городе? Все, кому надо, разъехались, все, кому надо, остались. Во дворах бренчит непременная гитара, ухает пыльный мяч, стучат в домино. Дворовая эта культура, в меру блатная, в меру интеллигентская, запечатлена в нашей словесности только у Дидурова (о котором впереди отдельная глава), Гандлевского и Рыжего. На всем тут лежит отблеск ностальгии, начинающейся еще до того, как миновала эпоха или закончилась молодость. Гандлевский ностальгирует ДО того, как прошлое пройдет, и отсюда его своевременное милосердие, его мягкость, его нежелание судить. Как ни странно, у Рыжего была та же мягкость и нежность (возможно, потому, что печать обреченности лежит в его стихах не только на пейзажах, не только на домах и доминошных столах, но и на авторе и его приятелях, которые ежечасно могут погибнуть в очередной поножовщине; с литературной точки зрения не так уж важно, действительно ли погибнут, -- но эта гибельность входит в условия игры). Каждый глоток начинает восприниматься как последний, каждая случайная девчонка -- опять же как последняя; так происходит подсознательное придание особого значения каждому событию и слову. Они подсвечиваются смертью, потому что больше их подсветить нечем: история не предполагает напряжения, эпоха не дает повода для лирики. Остается трагизм личного бытия, экстремализация его до той степени, при которой становится возможным прямое лирическое высказывание. Наша поэзия загублена, задавлена иронией, -- Рыжего это не устраивало, то есть, будучи достаточно ироничен, он никогда не снижал пафоса. Серьезная лирика невозможна там, где слово ничего не значит, где дело ничего не весит, где нет абсолютных понятий и бескомпромиссных столкновений. Гандлевский был все-таки сформирован более структурированным, хотя не менее гнилым временем, -- семидесятыми. Немудрено, что в поисках абсолютных ценностей Рыжий обращается к ценностям… то ли дворовым, то ли блатным, но в любом случае таким, отступление от которых серьезно карается. В свое время Пелевин носился с идеей перевода главных священных книг мировых религий на блатной язык; на недоуменный вопрос, зачем ему это нужно, он ответил с истинно пелевинской точностью: сегодня блатной язык единственно сакрален. То есть за его неправильное употребление можно заплатить жизнью. Сакральность, ритуал, ответственность остались только среди криминала; это последняя сфера, где отвечают за базар.
Разумеется, это заблуждение, типичное для интеллигента: как раз криминальная сфера и отличается выдающейся беспринципностью, то есть фантастической способностью приноровить любой закон к конкретной ситуации. Когда деградирует система, деградирует и уродливое ее отражение -- блатота, где давно нет никакого закона и прав тот, кто жив, тот, кто максимально омерзителен. Отсюда интерес Рыжего именно к старым ворам, которыми он обильно населяет район своего детства. Эти благородные, почти рыцарственные престарелые мастодонты, ветераны сучьих войн, неизменно выступают у него как защитники и наставники. Он и Слуцкого, боюсь, воспринимал сходным образом…
Естественно, на фоне насквозь книжной и вторичной уральской поэзии Рыжий блеснул необычайно ярко. Об уральской поэзии, которой, в сущности, нет, тут воленс-неволенс придется сказать подробно (volens nolens -- потому что говорено было достаточно, и все без толку, по полной неспособности уральцев услышать кого-либо, кроме себя). Года четыре назад я в “Независимой газете” рецензировал антологию уральцев, собранную, естественно, их вождем и кумиром Кальпиди, и ни одна моя рецензия, помнится, еще не вызывала такого всплеска демагогии в ответ. Жестоко уязвленные уральские авторы, на чью никогда и ни при какой погоде не существовавшую школу впервые посягнули, кинулись полемизировать со мной (особенно, помню, неистовствовал Шарымов) под вполне цивильным лозунгом защиты провинции и ее культурных ценностей. Между тем провинциализм кальпидианцев вовсе не в том, что они живут в Перми, Челябинске и Екатеринбурге. Это скорее могучий козырь, которым они и размахивают при каждом удобном случае. Жители мрачных уральских промышленных городов с их черными сугробами и тяжелой экологией с редким постоянством дуют в одну и ту же дуду: их поэзия -- странный гибрид из несчастного, вновь и вновь выныривающего Бродского (но что делать, этот сильный демон наложил-таки свою лапу на все следующее поколение), из Ивана Жданова и Еременко (гибрид которых представляет собою прославленный, насквозь вторичный, чрезвычайно пафосный Кальпиди), из Цоя и Башлачева, -- и все это, как на шампур, насажено на культ саморазрушения, который в значительной степени создал всю энергетику свердловского рока и отчасти -- логику свердловского обкомовца. Недобирая оригинальности, социальной точности и обычной музыкальной грамотности, русский рок всегда добирал за счет культа ранней смерти; противостояние Петербурга и Свердловска здесь тоже было весьма заметно, как и в лирике. Петербург спасается культурой и иронией (которые, однако, в избыточных количествах тоже резко снижают планку) -- Свердловск брал мрачной торжественностью, которую адекватнее всего воплотил “Нау” и которая именно сейчас оказалась вновь востребована, судя по успеху “братских” саундтреков и прямым цитатам из Бутусова во всей современной рок-попсе. Уральская школа -- что в лирике, что в роке, -- всегда сводилась к набору штампов, к подчеркиванию своего трагического геополитического положения (провинция, экология, грязь, смог, наркота, влияние буддийского востока) и к культу ранней гибели. Отсюда -- обилие эпитафий в любой уральской антологии, беспрерывные упоминания умерших, погибших, убитых в драке друзей… И Рыжего эта зараза коснулась не в последнюю очередь -- резко выламываясь из своей генерации по уровню, по таланту, по эрудиции, он принадлежал к ней по образу жизни, он зависел от этой среды, хотя и беспрерывно восстанавливал ее против себя.
Поэт упивается смертью, когда ему нечем жить, когда он не может найти в жизни ничего, что могло бы обеспечить его текстам хотя бы минимум напряжения и силы. Но поэт обречен всерьез расплачиваться за то, во что играют, как в бирюльки, его графоманистые сверстники. Когда они пьют -- поэт спивается, когда они не живут, заменяя жизнь тусовкой, -- поэт умирает. Я не могу пока сказать, что уральская среда в какой-то степени ответственна за гибель Рыжего (хотя в душе убежден, что ответственна, -- просто такие обвинения требуют более серьезной аргументации, а время для нее еще не пришло, все слишком недавно случилось). Я говорю только, что традиции и нравы этой среды служили Рыжему источником столь дефицитной в наше время энергетики -- и, как истинный поэт, он за нее расплатился.
Это не значит, что не расплачивались другие. Молодые екатеринбургские поэты охотно играют в игры своей тусовки -- алкоголизм, скандал, саморастрату, перманентную драку, “проклятость”, в гибельность… Некоторые из них гибнут очень рано. Это вовсе не значит, что гибнут достойнейшие и талантливейшие. Гибнут честнейшие -- те, кто играет всерьез. Но это далеко еще не означает, что ранней смертью можно купить достойную поэтическую судьбу: в том-то и ужас, что нельзя. Биография вообще часто оказывается довольно фальшивой монетой. Поскольку культ гибели в провинциальной лирике сформировался давно (тут немалую роль сыграли кризис и гибель Башлачева и Дягилевой, черные эксперименты Летова), автор предпочитает умереть, когда ему нечего сказать. Тогда его по крайней мере помянут кенты. В России как-то подло стало быть живым.
И Рыжий, кажется, оказался в плену этой дикой традиции: когда от него потребовался метафизический скачок, качественный рост (круг прежних тем был слишком наглядно исчерпан) -- он начинает все чаще заговаривать в своих стихах о смерти, которая постепенно превращается в главный источник вдохновения, главный, если не единственный, способ самоподзавода. В один ужасный момент за это приходится платить. И тогда вместо прыжка в новое измерение делается прыжок в никуда.
А то, что способности для этого прыжка, возможности для роста у Рыжего были, -- сомневаться невозможно. Речь даже не об ответах на вызовы времени, на те самые главные вопросы, в равнодушии к которым его часто упрекали, -- поэт отвечает не словом, а звуком, и где есть музыка, там вопросов нет. Невероятная легкость и естественность его стихов говорила о редкой внутренней силе, о способности переплавить в литературу что угодно -- и силы для этого рывка у него были, потому что, все сказав о своей дворовой юности, он далеко не все сказал о себе. О причинах его самоубийства можно гадать долго, тем более, что занятие это вполне бессмысленное. Точнее других высказался Кушнер: "Говорят, он чувствовал, что исчерпал себя. Вздор, в двадцать семь лет из-за этого с собой не кончают". Скорее всего, дело было действительно в замене поэтического усилия -- биографическим фактом, в жизнетворчестве, которым с легкой руки модернистов и с тяжелой, вялой руки постмодернистов так часто заменяется собственно творчество. Отсюда были знаменитые скандалы, сопровождавшие всякое появление Рыжего на публике (в Москве и Питере он старался себе подобного не позволять -- тут делались биографии, затевались подборки и фестивали). Отсюда была и последняя депрессия, когда никакие эскапады уже не спасали от необходимости меняться и расти. Видимо, в какой-то момент ему показалось, что переход в новое качество возможен только такой ценой.
Судить самоубийц -- последнее дело; судить имеет смысл тех, кто романтизирует самоубийство и героизирует саморастрату. Никакая череда пьянок, похмелий, наркотических ломок, бытовых катастроф и ссор с возлюбленными не заменит поэту медитации над листком бумаги, то есть не поможет ему вырваться за пределы круга собственных возможностей. Мы живем, однако, не в эпоху одинокого труда, но в эпоху публичного самоуничтожения, когда единственным способом лирического протеста против окружающей тоски и пошлости становится сначала скандал, а потом гибель. Эта же гибель является основным источником лирического переживания -- ибо жизнь выродилась в выживание, а потому не предлагает и не предполагает стихов. А я ушел на первый план". Ужасно, если уход на первый план сегодня может осуществиться только такой ценой.
Что интересно, лидеры и идеологи уральской школы живехоньки. Дай им Бог здоровья, конечно...

Сам я видел Рыжего единственный раз в жизни, когда он выступал на Пушкинском фестивале 1999 года в "Звезде". Пурин собрал почему-то (видимо, писал тогда "Апокрифы Феогнида" и вживался в материал) в основном поэтов нестандартной ориентации. Я ничего против такой ориентации не имею, пока она остается внутренним делом литератора; но тут все выпирало -- юноши один другого краше и манернее, аккуратно оправляя прически, пели что-то в духе Кузмина. Особенно ужасен был один, автор долгого стихотворения, где все рифмы были на "ать"; долгожданная последняя строфа звучала примерно так -- "Ты вечером будешь со мною, мы будем с тобою болтать, пить легкие вина, смеяться…” -- И в жопу друг друга ебать!" -- громко закончил сидевший рядом со мной хороший старый питерский поэт, которого я чуть не силком затащил на это чтение -- никогда не знаешь, что тебе предложат под видом поэтического вечера… И тут вышел Рыжий, который на этом фоне выглядел особенно сенсационно. Стихов его я не запомнил, у него довольно много вещей проходных, молодых, да и на слух я не всегда воспринимаю поэзию, -- но напряженная и простая манера, шрам, полное отсутствие рисовки (рисоваться он мог вне ремесла, в литературе вел себя строго) производили впечатление самое приятное. Хорошо, что я с ним не познакомился, мы сошлись бы вряд ли, да и пить с поэтами я терпеть не могу -- как не терплю, впрочем, и пития как такового. Поэтам, я думаю, вообще не обязательно общаться. Каждый из них в душе убежден в том, что он -- первый, и без этого убеждения мало что напишешь. Важно спрятать его, когда встаешь из-за стола, -- "размыться", как “размывается” актер после спектакля, снимая грим. Сейчас его часто сравнивают с Есениным. Как же -- повесились оба! На самом деле с Есениным у Рыжего как раз нет ничего общего. Есенин был во всем вызывающе неинтеллигентен, и касалось это не только его попоек и драк, но и его крестьянской прижимистости, его вполне потребительского, часто просто скотского отношения к женщине, его внезапной готовности сделать гадость и посмеяться. Рыжий был интеллигентный и дисциплинированный поэт, рассчитанный на долгую работу, на долгую и серьезную жизнь. Людям, которые сбили его с панталыку, еще припомнится это поощрение худшего в нем, эта среда, в которой дисциплина не котировалась, эти игры, которые кончаются гибелью. И эта тотальная ложь, которую поддерживают критики, обслуживающие уральский клан. Потому что Рыжий своим приходом этот клан отменил, показав ничтожествам их истинное место, -- а этого не прощали еще никому. Теперь выход у этого клана один -- срочно Рыжего присвоить и канонизировать, сделать его своим знаменем и выпустить книгу мемуаров о том, как он был невыносим и этим особенно мил. Впрочем, со стихами его все равно уже ничего не сделаешь. Они останутся едва ли не единственным светлым пятном в истории русской поэзии конца двадцатого века, и многие еще люди, читая их, раздумают делать то, что так страшно и рано сделал над собой Борис Рыжий.

Дмитрий БЫКОВ.


Rambler's Top100  Рейтинг@Mail.ru  liveinternet.ru: показано число просмотров за 24 часа, посетителей за 24 часа и за сегодня